Марии уже исполнилось десять лет. Темные волосы она заплетала в две косички, а карие ее глаза напоминали цветом закопченный котелок, только блеску в них было побольше. В ту пору – временно – ей приходилось носить очки. В груди Марии билось верное сердце. Она была из породы людей надежных и стойких, тех, что сначала совершают поступки, а потом уже их обдумывают. Правда, встречая один на один корову, она чувствовала себя неуютно; существовали на свете и иные опасности, – ее гувернантка, к примеру, – на случай которых она не отказалась бы от защитника. Главное ее достоинство состояло в том, что она любила музыку и хорошо играла на фортепиано. Возможно, из-за своего тонкого слуха Мария терпеть не могла громких звуков и боялась пятого ноября. Впрочем, это, если не считать коров, и составляло ее единственную слабость. Про нее говорили также, что у нее задатки хорошей спортсменки.

К сожалению, Мария была сиротой, поэтому преодолевать разного рода сложности ей было несколько труднее, чем прочим людям. Она жила в огромном доме, стоящем в глуши Нортгемптоншира, – он был в четыре раза длиннее Букингемского дворца, но мало-помалу разваливался. Дом этот, выстроенный одним из ее предков-герцогов, дружившим с поэтом по имени Поуп, со всех сторон окружали Перспективы, Обелиски, Пирамиды, Колонны, Храмы, Ротонды и Дворцовые Мосты, возведенные в честь генерала Вольфа, адмирала Бинга, принцессы Амелии и иных людей в этом роде. Родители Марии изо всех сил старались поддерживать в парке порядок, но они погибли в автомобильной катастрофе и не оставили денег даже на приличную жизнь в каком-нибудь пансионе. Налоги и сборы съедали весь доход, какой был у Марии, а уговорить кого-либо купить дом под школу или больницу не удавалось. В итоге, Марии с ее гувернанткой приходилось ютиться в двух спаленках, над которыми уцелела какая-никакая кровля, – еще одну небольшую гостиную гувернантка использовала как жилую комнату, а ходила за ними обеими обитавшая в кухне Стряпуха. В коридоре нижнего этажа Стряпуха держала велосипед, на котором и выезжала, когда у дверей звонили, – я ничуть не преувеличиваю.

В доме было триста шестьдесят пять окон, – все, кроме шести, разбитые, – пятьдесят две парадные спальни и двенадцать больших обеденных зал. Назывался он Мальплаке.

Гувернанткой при Марии состояла мисс Браун. На эту должность ее определил местный викарий, опекун Марии. И викарий, и гувернантка были людьми настолько гнусными, что, пытаясь беспристрастно их описать, сталкиваешься с немалыми трудностями.

На вид викарию было лет пятьдесят, рост его составлял пять футов семь дюймов. Багровую физиономию его покрывали сотни лиловых веночек, – он страдал то ли от повышенного давления, то ли сердечной недостаточностью, то ли и тем, и другим. Заглянуть ему в глаза было непросто, отчасти потому что цвет они имели под стать лицу, отчасти же из-за толстых очков, за которыми глаза прятались, будто устрицы за створками раковин. Расчесанные на прямой пробор волосы, казалось, прилипали к черепу. Губы у викария были синеватые, сложенные брюзгливо, передвигался же он медленно, с прямой спиной, и на ходу издавал носовое гудение, вроде пчелиного. Прежде, чем стать опекуном Марии, он работал воспитателем в закрытой школе, и в ту пору единственным его удовольствием было – лупцевать мальчиков тростью, – да и ему викарий, по причине слабого сердца, не мог предаваться в той мере, в какой желал. Звали его мистер Хейтер. Жизнь он вел холостую. Подозрительно, по правде сказать, что мистер Хейтер владел «роллс-ройсом» и проводил много времени в Лондоне, в то время как Марии приходилось жить в разрушенном доме, питаясь саго и прочими ужасами.

В той закрытой школе мисс Браун исполняла при мистере Хейтере обязанности сестры-хозяйки. Видимо, она обладала над ним какой-то таинственной властью, потому что представить себе, чтобы он выбрал ее гувернанткой по собственной воле, было, зная ее, невозможно. При носике остром, костлявом и почти лишенном переносицы, женщина она была упитанная. Садясь, мисс Браун расползалась во все стороны, будто жаба на ладони. Глаза она имела цвета булыжного, а волосы, стянутые в тугой пучок, – желтого. Она носила пенсне без оправы. Годами мисс Браун примерно равнялась викарию, а вот ростом она, в сравнении с ним, не вышла. Она отличалась какой-то затейливой жестокостью. Например, когда дядя Марии был еще жив, он время от времени вспоминал о ее существовании и присылал к Рождеству коробку шоколада. При получении каждой такой посылки мисс Браун предпринимала шаги, каковые можно разделить на несколько стадий. Первым делом, Марии запрещалось вскрывать полученную посылку, «потому что в ней могут быть бактерии». Коробку отправляли вниз, в кухню, с распоряжением как следует ее прокалить. Затем посылали за Марией; та являлась в Северо-северозападную гостиную, в которой обитала мисс Браун, и здесь Марии вручались жалкие останки все еще не развернутой посылки. Следующий шаг сводился к тому, чтобы объявить (без всяких на то оснований), будто у Марии грязные руки, и отослать ее обратно на кухню – а это десять минут ходьбы, – чтобы она их помыла. Когда она, наконец, трепеща от предвкушений, возвращалась, и несчастный, растаявший шоколад удавалось отодрать от коричневатой обертки, мисс Браун обыкновенно объявляла, что шоколад был упакован неправильно и собственными нежными пальчиками выкидывала его в ближайшее озеро «из опасения, что дитя может от него заболеть».

Трудно, конечно, а все-таки необходимо поверить, что эта прелестная парочка действительно старалась сделать для Марии все, что было в ее силах, нужно, однако, принять во внимание и то, к какому разряду людей оба принадлежали.

Настоящих друзей у Марии было двое – Стряпуха и старый Профессор, живший в отдаленной части парка. Порой Мария чувствовала себя очень несчастной, порой очень счастливой, – в юности люди легко перепархивают от одной из этих крайностей к другой. Счастливейшее время наступало, когда викарий пребывал в Лондоне, а мисс Браун – в постели, с мигренью. Тут уж Мария едва с ума не сходила от упоения, обретая сходство с суматошным, но основательным щенком, которого порывы воображения швыряют то туда, то сюда, но который норовит из каждого положения выжать все, что оно в состоянии дать.

В один из таких летних дней, когда мучители ее не путались под ногами, Мария решила навестить Шахматное озеро – поупражняться в пиратстве.

Шахматное озеро было одним из озер, от которого поднимался к Южному фасаду широкий луг. Озеро обступали разросшиеся деревья, – огромная ольха, буки, дикие вишни, секвойи и кедры, посаженные многочисленными знакомыми поэта по имени Поуп, поверхность озера устилали кувшинки, а на берегу его стоял дощатый лодочный сарайчик, обветшалый, с протекающим плоскодонным яликом внутри. В середине озера располагался заросший ежевикою островок, а на островке – маленький гипсовый храм вроде беседки с куполом, или, если уж называть его правильным именем, моноптерон. Купол, скругленный, точно верхушка яйца, поддерживался пятью тоненькими колоннами. Называлось все это «Отдохновение миссис Мэшем».

Впрочем, с того времени, как скончалась королева Анна, никто на острове не отдыхал. Никто не очищал его от крапивы, никто не сметал с мраморных ступеней улегшейся толстым слоем прелой листвы, никто не подрезал стеснившихся вокруг позабытого храма лавров, рододендронов и ежевики, казалось, взбиравшейся уже вверх по колоннам. В пору «Шествия Разума» храм, возведенный некогда руками людей, надеявшихся, что он надолго сохранит присущую ему пленительную изысканность, пришел в упадок. Само озеро заросло травой, поскольку денег на расчистку его не осталось, и остров обратился в подобие затерянной в морях Атлантиды. Одна только Мария и знала проходы в траве, которыми до него можно было добраться. Но и она из-за покрывавших остров колючих зарослей ни разу на него не высаживалась.