Стоявшие внизу лиллипуты потянули, что было мочи, некоторые даже влезли по веревке вверх, чтобы увеличить усилие.

Щеколда не шелохнулась.

За много столетий дверь перекосило, и она налегла на скобу. Чтобы сдвинуть железный запор, требовалась сила взрослого человека.

Профессор прохаживался с фонариком вдоль стен, читая латинские надписи.

– Никаких следов Tripbarium, – печально сказал он, – хотя вон там, за плахой имеется интересный пример использования каким-то продавцом индульгенций слова «questeur», датированный тысяча триста восемьдесят девятым годом. О, я вижу, дама Алиса Кителер, ирландская колдунья, приезжала сюда на уикэнд в тысяча триста двадцать четвертом году.

Мария отдыхала, лежа на дыбе и подсунув под голову вместо подушки знаменитое Профессорово пальто.

– Месяц тому назад, – сказала она, – Народ подумывал о том, что хорошо было бы навестить Лиллипутию, посмотреть, остался ли там кто-нибудь. А я им сказала, что когда ты разбогатеешь, мы купим яхту и отправимся ее искать.

– Да, это будет приятный отдых. Мы можем посетить все четыре страны, похитить Бробдингнега, заглянуть к Бальнибарбианцам и полюбоваться издали на Лошадей.

– К Бальнибарбианцам?

– К народу, который живет на летающем по небу острове, на воздушном острове под названьем Лапута.

– Вот здорово! Мы могли бы, если бы захотели, захватить его с помощью Летающей Крепости!

– Зачем?

– Пригодится на что-нибудь. Можно будет в следующую войну подвесить остров над Лондоном, пусть прикрывает его от воздушных налетов.

– К сожалению, он может летать только над Бальнибарби. Так сказано в книге.

– Ну тогда устроим на нем курорт. Или займемся исследованиями стратосферы, как профессор Пикар.

– У него потолок высоты составляет четыре мили. Самолеты и те выше взлетают.

– Тогда можно…

– Да нет, я прежде всего не понимаю, с какой стати тебе понадобилось его захватывать! – раздраженно воскликнул Профессор. – Почему бы не оставить его тем людям, что на нем обитают? Им там и без тебя хорошо.

– Так они же дураки. Все эти старые философы со свешенными набок головами, с обращенным внутрь одним глазом и со слугами, которые хлопают хозяев, когда те слишком задумываются.

– И что же в этом дурного?

– Да ты посмотри, чего они там наизобретали, это же помереть можно со смеху. Помнишь, один даже разработал проект извлечения солнечных лучей из огурцов!

– Почему же нет? Он всего лишь несколько опередил свое время. Как насчет рыбьего жира, витаминов и прочего? Ты и опомниться не успеешь, а люди уже начнут извлекать из огурцов солнечные лучи.

Мария приняла озадаченный вид.

Профессор перестал прохаживаться и присел на плаху.

– Ты знаешь, – сказал он, – на мой взгляд, насмешки доктора Свифта над Лапутой не делают чести его уму. По-моему, высмеивать людей лишь за то, что они привыкли думать, это ошибка. В нашем мире на одного думающего человека приходится девяносто тысяч таких, которые думать совсем не хотят, вот они-то и ненавидят думающего пуще всякой отравы. Даже если некоторые мыслители кажутс нам странноватыми, потешаться над ними не стоит. Все же лучше обдумывать огурец, чем не думать совсем.

– Но…

– Понимаешь, Мария, нашим миром правят люди «практические»: то есть те, которые думать не умеют, – никто их этому никогда не учил, да им и не хочется. Куда проще врать, лупить кулаком по кафедре, мошенничать, дурить избирателей, убивать – в общем, заниматься практической политикой. Так что, когда к ним вдруг приходит мыслящий человек, чтобы объяснить, в чем они не правы и как это выправить, им приходится изобретать что-то такое, что позволит забросать его грязью, потому что они и власти боятся лишиться, и боятся, что придется хоть что-то делать по справедливости. Поэтому они хором начинают визжать, что советы мыслителя – это «визионерство», что они «неосуществимы на практике», и что «все только в теории гладко». А уж когда им удается, играя словами, опоганить принесенную мыслителем крупицу истины, – вот тут можно, не торопясь, на досуге, заняться очернением самого мыслителя, после чего они вольны, как прежде, предаваться войнам и сеять бедствия, являющиеся неизменными следствиями практической политики. Я не думаю, что мыслящему человеку вроде доктора Свифта следовало, высмеивая мыслителей, помогать практическим политикам, даже если он намеревался высмеять только мыслителей глупых. И должен сказать, время отомстило Декану. Те самые изобретения, над которыми он так потешался, в конце концов оказались совершенно реальными.

– А что бы ты стал делать, – с подозрением спросила Мария, – если бы мы очутились на Лапуте?

– Нанял бы слугу-хлопуна и обосновался там навсегда.

– Так я и думала.

– В любом случае, я не очень верю в существование Лапуты. Я подозреваю, что Гулливер тут малость приврал. Из путешественников столь многие приобретают в конце концов сходство с сэром Джоном Мандевиллем…

– А почему ты в нее не веришь?

– Ты помнишь, каким образом Лапута удерживается в воздухе?

– Внутри острова расположен огромный магнит, у которого один конец притягивается к земле, а другой от нее отталкивается. Если им нужно подняться, они наклоняют магнит, чтобы отталкивающийся конец стал поближе к земле.

– Совершенно верно. Только я не думаю, чтобы такая машина могла работать. Сэр Томас Браун в своей «Pseudodoxia Epidemica» обсуждал именно эту тему в связи с Гробницей Магомета и прочими телами, о которых рассказывали, будто они держатся в воздухе благодаря магнитной силе, – скажем с железным конем Беллерофонта. Он утверждает, что этого сделать нельзя.

– Почему?

– Если магнитных сил достаточно для подъема, они будут тянуть тебя вверх тем сильнее, чем выше ты поднимешься. Это одна причина. Другая состоит в том, что если тебе удастся подвесить предмет между двумя равнодействующими магнитами, равновесие будет столь неустойчивым, что его нарушит малейшее дуновение ветра, и твой предмет полетит либо к одному полюсу, либо к другому. Кстати, ты помнишь, каковы были размеры летающего острова?

– Он покоился на адамантовой пластине толщиной в двести ярдов и площадью в десять тысяч акров.

– А что такое адамант?

– Ну, что?

– Это одно из старых названий алмаза. Если тебе требуется причина, чтобы захватить Лапуту, Мария, я полагаю, что алмаза длиной в пять миль и толщиной в двести ярдов будет вполне достаточно.

– Да уж!

– Я удивляюсь, как это доктор Гулливер не упер кусочка.

– Может быть, отломать не сумел.

– Может быть.

Некоторое время они размышляли об огромном сполохе синего пламени, мерцающем в воздухе, о световых волнах, отраженных и преломленных его сияющими гранями, – таким его впервые увидел Гулливер, – и в конце концов, их охватил благоговейный страх.

– А расскажи мне про Лошадей.

– Что именно?

– Ну хотя бы, – с виноватым видом сказала Мария, – как произносится их название.

Профессор откинул назад голову и заржал.

– Это еще что?

– Ты ржать умеешь?

Мария попробовала, чтобы выяснить, умеет она или нет.

– Как ты это делаешь?

– Дай сообразить. Я плотно сжимаю губы, языком, по-моему, вовсе не двигаю и как бы выдыхаю переливистый взвизг, который рождается в основании носа.

– А каким словом это ржание передается?

– Передать его словом непросто, – рот-то закрыт. Так что никакие буквы, в сущности, не годятся и гласные звуки тоже.

– Доктор Свифт передавал выдох с помощью «гу», взвизг с помощью «и», а всю носовую игру посредством «н» и «м» – Гуигнгнм. Так его научили лошади.

– Это и в книжке-то не легко выговаривается, когда читаешь вслух.

– Это всего лишь вопрос практики, – величественно произнес Профессор, – практики и веры в себя.

И он принялся весело ржать, уверяя, что цитирует одно место из конца девятой главы. Ржать принялась и Мария, причем каждый считал, что у него получается лучше, а лиллипуты снаружи в недоумении замерли.