— Помнишь, я говорила о сверхзадаче? О борьбе Бога и дьявола в душе художника. А тут — какая-то грязь. Новая Лолита. Причем она к нему в квартиру якобы приходила сама.

— Да, история премерзкая, — согласился Глеб. — Лучше о таком не писать. Слушай, неужели ее нельзя обойти? Ты просто забудь об этом, и все.

— Я уж думала… Ведь надо же аванс возвращать, если откажусь.

— Смотри, если почувствуешь, что уж очень противно, отказывайся. Главное — не напрягаться. Займем, в конце концов, и отдадим этот грешный аванс.

— Не знаю… А может, это и есть та самая борьба?..

— Агния Евгеньевна, вас, — сказала практикантка Гася, протягивая ей трубку.

Агния ждала звонка от завлита Красноярского театра, который утром должен был прилететь на гастроли, поэтому разочаровалась, услышав голос мужа.

— Агаша, хочу тебе новость сообщить.

Они с Глебом ежедневно звонили друг другу на работу, но не с утра же, едва она только вошла. Они и расстались-то всего минут двадцать назад в метро.

— Какую еще новость?

— Про твоего Шолохова. — Глеб говорил так радостно, словно хотел сообщить об открытии Америки. — С сегодняшнего дня в Русском музее экспонируются две его работы — картина и скульптура.

— А ты не ошибся? —Такую новость в первую очередь положено знать ей, все-таки она ведет культуру в своей газете.

—Только что по «Эху» сказали.

Опять ее опередило это вездесущее «Эхо Москвы». Хорошо бы в газете никто не узнал.

— Спасибо, сейчас сбегаю, посмотрю.

Агния собиралась по приходу в редакцию включить чайник, чтобы выпить свой традиционный утренний кофе, но решила и в самом деле сбегать в музей. Во-первых, в это время там полупустые залы и можно свободно рассматривать любую работу, а во-вторых, что еще важнее, чем во-первых: если кто-то из коллег заговорит с ней об этом событии, она ответит уже как хорошо осведомленный человек.

А если застанет в музее свою подругу, то та расскажет ей и об истории этих работ…

В буднее утро, да еще при нынешней слякотной погоде в музее было и в самом деле немного посетителей — лишь несколько иностранных туристских групп, да десятка два школьников, на которых постоянно покрикивала учительница. Агния прошла в залы современного искусства и долго блуждала по ним в поисках работ Антона Шолохова, пока не сообразила, что крохотная скульптурка обнаженной девушки в углу и квадратик, размером с почтовый конверт, на котором пастелью было изображено полное радости девичье лицо, — это и есть то, ради чего она пришла.

Обе работы выбивались из того русла, которое принято считать шолоховским, своей естественностью. Если бы она писала статью про них, то назвала бы их, пожалуй, солнечными — счастье из них так и лучилось. И при этом сам Шолохов, судя по рассказам, пребывал в депрессии. Агнии вспомнился альбом, выполненный им во время творческого подъема, — в тех работах был сплошной мрак, гениально-изящное, но страшное, сатанинское осмысление реальности.

— Рано пришли, в два часа дня будет открытие, — сказала ей знакомая пожилая смотрительница. — Приедут из мэрии.

— Спасибо, но в два я должна быть на работе.

Ее подруги, которая работала в отделе скульптуры, не было — Агнии сказали, что она поехала в мастерские к каким-то художникам. В уголке, где стояли работы Шолохова, сопроводительный лист собирались вывесить лишь в момент открытия. А пока она могла только узнать, что и маленькая пастель, и скульптура, высотой чуть больше ладони, являются портретами некоей Нинели Кривозубовой, артистки цирка. А также, что обе они — дар К. С. Шапошникова. Про него Агния помнила — это тот самый человек, в квартире которого жил Шолохов в последний приезд. И, судя по всему, именно этими работами Шолохов и расплатился с ним за постой. Теперь сам Шапошников тоже переехал к дочери в Штаты, а работы Антона подарил музею.

Агния записала крупно в блокноте: «Нинель Кривозубова». И отправилась вниз, в гардероб.

— Олька, привет! Догадайся, откуда я тебе звоню? — Голос Дмитренки опять звучал, мягко говоря, нетрезво. «Неужели она всегда так?» — подумала Ольга Васильевна. — Ну что молчишь? С трех раз догадаешься?

— Не знаю, домой уже прилетела?

— Ха-ха, домой! Я тебе и звоню из дома. Из дома любовницы твоего благоверного. Я имею в виду, покойного. Не молчи, скажи хоть что-нибудь.

— Что тебе сказать, — выдавила Ольга, — я не знаю. Значит, похоронили? Все нормально?

— Можно сказать, с музыкой. Да нет, музыки не было. Втроем хоронили: я, любовница по имени Жанка и муниципальный чиновник. Кокнули твоего Генку. Хотя, какой он твой, он — давно не твой, он, можно сказать, международный. Жанка, молчи! — выкрикнула она пьяно куда-то в сторону. — то для тебя он Мишка, а для нас — Генка. Кокнули, и в Эльбу. А его водой к мосту прибило. Такие дела, вдовушка. Хотя, нет, подожди, это я — вдовушка. Ну дела: здесь, в Германии, вдова — я, а там, в России, — ты. И еще вон, Жанка плачет, тоже как бы вдова твоего мужа. Один мужик сразу трех баб обездолил… Ну ладно, отчет принят?

— Принят, — эхом повторила Ольга.

— Будем продолжать поминки. Правда, Жанка?

Разговор прервался, и Ольга Васильевна взглянула на часы. Стрелки показывали пять утра. Там, откуда Дмитренко звонила, было, следовательно, три ночи. Самое время для поминок. Выспаться опять не получилось.

На углу Невского проспекта и Садовой у входа в метро «Гостиный двор» была обычная небольшая давка, которую Михаил Петров постарался преодолеть с максимальной скоростью. Он опаздывал на свидание с Олей. В этот день ему исполнялось сорок лет и он решил: сегодня или никогда. Только что внизу в переходе под Невским проспектом рядом с поющим ансамблем слепых музыкантов он у бодрой бабуси приобрел букетик голубых цветов непонятного происхождения. Названия цветов он не знал и окрестил их васильками. Хотя какие могут расти васильки на российской земле, покрытой сейчас смесью снега и грязи!

Проталкиваясь узким проходом в метро, он берег эти цветы с особой тщательностью. У них с Олей было постоянное место встреч — у баллюстрады, которая соединяет две части «Гостиного двора», Невскую и Садовую линию. За несколько месяцев у них и было-то всего пять свиданий, но каждую минуту этих свиданий он помнил наизусть.

Внизу, под балюстрадой, работали все четыре ленты эскалатора: две на спуск, две на подъем. И, глядя на людские потоки, которые двигались под ним навстречу друг другу, он в очередной раз удивился простой мысли о том, как растворяется в большом городе человеческая индивидуальность. У каждого из этих людей — своя судьба, свои тревоги и радости, так же, как и у него самого. Но все эти люди, сливаясь в массу, как бы теряли лицо. И он, доктор наук, уже много лет влюбленный в Ольгу Васильевну, для всех для них — та же безликая песчинка, каких здесь многие тысячи.

Рядом с ним на расстоянии нескольких метров у балюстрады стоял молодой человек с точно таким же букетиком. И Михаил Петров, взглянув на его простенькую куртку и сношенные ботинки, попытался сделать, так сказать, мгновенный анализ личности. Скорее всего, это студент, приехавший из провинции и поселившийся в общежитии. Если родители и шлют ему деньги, то совсем немного, и при этом не догадываются, что даже их он тратит на книги. Бюджет Михаила Петрова, естественно, не рухнул из-за приобретения букетика, но для студента покупка цветов для своей пассии — серьезная жертва. Интересно, догадается ли об этом девушка?

Кстати, у Оли старший сын тоже студент. Когда-то, лет десять назад, в другую эпоху, Михаил встретил их на Невском. Тогда это была вполне счастливая семья — родители и двое детей: один постарше, второму года четыре. Он смотрел на них с тайной завистью, ведь когда-то Оля могла стать его женой, а вовсе не Генкиной, и, как знать, вдруг у них тоже было бы два сына. Теперь, всякий раз, когда в телефонном разговоре Оля рассказывала ему о своих взрослеющих сыновьях, он с грустью думал, что эти ребята могли бы быть его сыновьями.