Если бы мы осознали эту перемену, я уверен, мы бы воспротивились ей. Речь не конкретно о ком-то, речь идет обо всех нас, кто не имеет капиталов в ряде отраслей массовой культуры, появившихся в XX веке. Каких бы политических взглядов, правых или левых, вы ни придерживались, если в данном вопросе у вас нет своего коммерческого интереса, то, что я рассказываю, не оставит вас равнодушным. Потому что изменения, которые я описываю, угрожают ценностям, которые оба крыла нашей политической культуры считают основополагающими.

Намек на это непривычное двухпартийное действие мы наблюдали в начале лета 2003 года. Пока Федеральная комиссия США по связи обдумывала изменения в правилах собственности, которые призваны были ослабить ограничения на концентрацию средств информации, небывалая по составу коалиция направила в комиссию свыше 700000 писем с протестами. Уильям Сафир описывал это как «неловкость маршировать бок о бок с активистками организации «CodePink Женщины за мир», членами Национальной ассоциации любителей стрелкового оружия, где-то между либералкой Олимпией Сноу и консерватором Тедом Стивенсом». В своей статье журналист наиболее, пожалуй, четко сформулировал остро вставший перед обществом вопрос концентрации власти:

Эта идея стала неотъемлемым элементом «Свободной культуры». И все же я обращаю внимание не только на концентрацию власти, порожденную концентрацией собственности. Что гораздо важнее (ибо не так очевидно) – это концентрация власти, проистекающая из радикальных сдвигов в масштабах применения права. Закон меняется, и эти изменения воздействуют на процесс формирования культуры, и они должны вас беспокоить – интересует вас интернет или нет, мыслите ли вы себя справа от Сафира или слева. На название книги и большую часть того, что в ней написано, меня вдохновила деятельность Ричарда Столлмена и Фонда свободного программного обеспечения. В самом деле, перечитывая книгу Столлмена, особенно части, касающиеся свободного программного кода, свободного общества, я осознаю, что все теоретические выкладки, разработанные мной в этой книге, сформулированы Столлменом несколько лет тому назад. Таким образом, данную работу можно считать «чисто» производной.

Я принимаю такую критику, если это вообще критика. Труд адвоката всегда производен, и этой книгой я собираюсь всего лишь напомнить нынешней культуре о традиции, которой она всегда питалась. Как и Столлмен, я отстаиваю традицию с позиций ценностей. Как Столлмен, я исповедую ценности свободы. И, подобно Столлмену, я верю, что эти ценности нашего прошлого следует отстаивать в будущем. В былые времена наша культура была свободной, но в будущем она останется таковой, только если мы сойдем с пути, которым движемся сейчас.

Как и аргументы Столлмена за свободное программное обеспечение, довод в пользу свободной культуры упирается в путаницу, которой трудно избежать, а еще сложнее осознать. Свободная культура не означает культуру без собственности, это не та культура, где художнику не платят. Культура без собственности, в которой творцам не платят, – это анархия, а не свобода. Я не ратую за анархию. Напротив, свободная культура, которую я отстаиваю в данной книге, – это компромисс между анархией и контролем. Свободная культура, как и свободный рынок, опирается на собственность. Она движима законами собственности и договорных отношений, принятыми государством. Но как феодальная собственность извращает свободный рынок, так и свободную культуру калечат нынешние экстремальные права собственности. Вот что беспокоит меня в современной культуре. Вот против какого экстремизма направлена моя книга.

Семнадцатого декабря 1903 года на открытом всем ветрам пляже Северной Каролины в течение без малого ста секунд братья Райт продемонстрировали, что самодвижущийся аппарат тяжелее воздуха может летать. Момент этот имел чрезвычайное значение, и его важность осознали очень многие. Он почти сразу вызывал всплеск интереса к открытой технологии пилотируемых полетов, и воздухоплавание обогатилось целой группой энтузиастов.

К моменту изобретения братьями Райт самолета американское право предполагало, что собственник владеет не только поверхностью земли, но и недрами, вплоть до самого ядра планеты, а также всем пространством над землей, до неопределенных пределов[39]. Многие годы ученые ломали голову над тем, как лучше всего интерпретировать идею собственности на землю и распространить ее на небеса. Означало ли это владение звездами? Можно ли подать в суд на гусей за регулярные нахальные перелеты?

Затем появились самолеты, и этот принцип американского права впервые приобрел значимость. Он лежал глубоко в основе нашей традиции и был признан большинством виднейших юристов прошлого. Если моя собственность простирается до небес, что происходит, когда авиакомпания United пролетает над моим полем? Есть ли у меня право запретить им пересекать мою территорию? Могу ли я заключить лицензионное соглашение с Delta Airlines? Возможно ли устроить аукцион для определения стоимости этих прав?

В 1945 году эти вопросы стали предметом разбирательства федерального суда. Когда у фермеров из Северной Каролины Томаса Ли и Тайни Косби стали дохнуть куры из-за низко пролетающих военных самолетов (перепуганная птица просто расшибалась насмерть о стены курятника), Косби подали иск, в котором утверждали, что правительство вторгается на их территорию. Самолеты, разумеется, не садились на земле Косби. Но если уж, как утверждали Блэкстоун, Кент и Коук, собственность простирается «вверх до неопределенных пределов», тогда правительство вторгается на землю фермеров, и Косби вправе требовать это безобразие прекратить. Дело Косби согласился рассмотреть Верховный суд. Конгресс объявил воздушные пути общественными, но если собственность простирается до небес, то декларация Конгресса оказывается неконституционным «посягательством» на собственность безо всякой компенсации. Суд признал «древность доктрины общепринятого закона о собственности на землю, простирающейся до окраин вселенной». Но судья Дуглас презрел древнюю доктрину, так что сотни лет закона о собственности были уничтожены одним абзацем. В постановлении он написал:

Это противоречит здравому смыслу.

Вот так обычно действует право. Нечасто столь резко и нетерпеливо, но, в конце концов, так оно и работает. Дугласу было свойственно решать безо всяких колебаний. Другие судьи написали бы несколько страниц рассуждений, чтобы прийти к заключению, выраженному Дугласом одной строкой: «Это противоречит здравому смыслу». Но сколько бы не понадобилось, много страниц или несколько слов, в том и заключается дух правовой системы, подобной нашей, что закон подстраивается под современные технологии. И, подстраиваясь, закон меняется. Установления, некогда неприступные как скала, в иную эпоху рушатся.