Внедрившись в повседневную жизнь, интернет все перевернул. Некоторые перемены – технического характера: интернет сделал коммуникации скоростными, удешевил сбор информации и т. д. Технические вопросы в этой книге не рассматриваются. Они важны, они недопоняты, но все они отходят на второй план, едва отключишься от интернета. Они не касаются людей, не пользующихся интернетом, или, по крайней мере, прямо на них не влияют. Эти вопросы – подходящий предмет для книги об интернете. Но эта книга не о нем. Напротив, эта книга – о влиянии интернета за пределами самого интернета, о его воздействии на процесс формирования культуры. Я настаиваю на том, что интернет произвел коренной и неосознанный сдвиг в этом процессе. Он радикально меняет традицию, являющуюся ровесницей самой Республики. Многие, осознав этот сдвиг, отвергли его. Однако большинство даже не замечает его.

Смысл данной перемены можно уловить в разнице между коммерческой и некоммерческой культурой, очертив правовые нормы, применяемые для каждой из них. Под «коммерческой» культурой я понимаю ту часть нашей культуры, которая производится и продается или производится на продажу. Под «некоммерческой» культурой я подразумеваю все остальное. Когда старики сидели на парковых лавочках или на углах городских улиц, рассказывая истории детям и взрослым, это была некоммерческая культура. Когда Ной Вебстер публиковал своего «Читателя», а Джоэл Барлоу – свои стихи, это была коммерческая культура. С самого начала некоммерческая культура в американской традиции оставалась, по сути, нерегулируемой. Разумеется, если ваши истории были непристойными, или ваша песня нарушала покой окружающих, закон мог вмешаться. Но закон никогда напрямую не затрагивал аспектов создания или распространения этого типа культуры. Эта ее часть оставалась «свободной». Обычные средства, которыми пользовались люди, чтобы трансформировать свою культуру и обмениваться ею между собой – пересказ историй, постановки сценок из пьес и телешоу, участие в фан-клубах, обмен музыкой, запись лент – оставались вне сферы правового регулирования. Закон концентрировал свое внимание на коммерческом творчестве. Сначала понемногу, а потом все более активно закон вставал на защиту творческого стимула. Авторов наделили исключительными правами на собственное творчество, с тем чтобы они могли продавать эти эксклюзивные права на коммерческом рынке[47]. Это, конечно, тоже неотъемлемая составляющая творческой деятельности и культуры. И в Америке важность ее возросла необычайно. Однако доминирующей в нашей традиции она не сделалась. Ни в коем случае. Напротив, она оставалась просто подчиненной частью сбалансированной свободной культуры. Прежняя четкая грань между свободным и подконтрольным теперь размыта[48]. Интернет создал условия для уничтожения этого разделения, и тогда вмешался инспирированный медиакорпорациями закон. Впервые за время существования нашей традиции обычные средства создания культуры и обмена ею попали в область правового регулирования. Закон расширил сферу влияния, охватив обширную область культуры и творчества, которая прежде была для него недосягаема. Разрушилась технология, оберегавшая историческое равновесие между свободным и регулируемым доступом к культуре. И, как следствие, мы получаем все менее свободную и все более регулируемую культуру. Это оправдывают необходимостью защитить коммерческое творчество. Конечно же, мотивация тут в точности протекционистская. Но протекционизм этот, который я и рассматриваю в своей книге, уже не прежний – ограниченный и сбалансированный. Он призван оберегать не художников. Напротив, он защищает определенные виды бизнеса. Корпорации, напуганные способностью интернета изменить средства создания и распространения как коммерческой, так и некоммерческой культуры, объединились, чтобы законодатели использовали закон для защиты меди-агигантов. Это история об RCA и Армстронге. Это мечта Косби. Ибо интернет многим предоставил небывалые, необозримые возможности для участия в процессе построения и развития культуры. Эта мощь перевернула рынок производства и обработки культуры в целом, и этот переворот, в свою очередь, угрожает устоявшейся индустрии контента. Таким образом, интернет для медиакомпаний двадцатого века представляет собой то же самое, чем частотная модуляция была для АМ-радио, или чем стал грузовик для железных дорог девятнадцатого века – началом конца или, по меньшей мере, существенной трансформации. Цифровые технологии с привязкой к интернету способны сформировать куда более конкурентный и живой рынок создания и переработки культуры. Такой рынок может вместить намного более широкий и разнообразный спектр авторов, способных производить и распространять куда больший ассортимент продуктов творчества. А в силу некоторых важных факторов, эти авторы могут зарабатывать, в среднем, больше на своем творчестве, чем сегодня. До тех пор, пока RCA наших дней не применит закон для самозащиты от подобной конкуренции. Однако же, как я покажу в последующих главах, именно это и происходит сейчас с нашей культурой. Эти наследники радиокомпаний начала ХХ века или железных дорог XIX-го всей силой своего влияния заставляют закон защищать их от новой, более эффективной, более прогрессивной технологии строительства культуры. И им удается переделать интернет, пока интернет не переделал их самих.

Не думаю, что преувеличиваю. Сражения за копирайт и интернет многим кажутся весьма далекими. Для тех немногих, кто следит за этими баталиями, они сводятся к узкому кругу простых вопросов: легализовать ли «пиратство» или следует отстаивать «собственность»? «Война», которая ведется с интернет-технологиями (то, что президент Американской кинематографической ассоциации Джек Валенти называет своей «собственной войной с терроризмом»)[49], выглядит как битва за применение закона и уважение к собственности. И многие полагают, что достаточно определиться, выступаешь ли ты за собственность или против оной, чтобы решить, чью сторону принять в этом противоборстве. Если бы все было так просто, я поддержал бы Джека Валенти и индустрию контента. Я тоже поборник собственности, особенно той важной ее разновидности, которую мистер Валенти любовно называет «интеллектуальной». Я убежден, что «пиратство» – зло, а правильно построенный закон должен его наказывать где бы то ни было – в онлайне или нет. Но за этими простыми рассуждениями прячется куда более фундаментальный вопрос и гораздо более драматичные сдвиги. Боюсь, если мы как следует не разглядим их, война за избавление интернета от «пиратов» приведет к утрате тех ценностей, на которых испокон веков зиждилась наша культура. Эти ценности, построенные на стовосьмидесятилетней традиции нашего республиканского строя, гарантировали авторам право свободно творить, отталкиваясь от достояния прошлого, и защищали создателей от произвола властей. И, как настаивает профессор Нил Нетанел[50], хорошо сбалансированный закон о копирайте оберегал авторов от частного контроля. Посему наша традиция не была ни советской, ни меценатской. Напротив, она застолбила обширное пространство, где авторы могли развивать и расширять нашу культуру. И, тем не менее, право отреагировало на интернет и связанные с ним технологические перемены ужесточением правил регулирования творческой деятельности в Америке. Чтобы развить или критиковать окружающую нас культуру, мы должны, подобно Оливеру Твисту, сначала испрашивать позволения. Разрешение, конечно, обычно дают. Но редко критикам или независимым авторам. Мы создали своего рода культурную знать. Эти аристократы живут припеваючи, прочие же влачат жалкое существование. Но именно знать любого сорта чужда нашей традиции.

История, которую я собираюсь поведать, – о войне. Речь пойдет не о «технологии во главе всего сущего». Я не верю в богов – цифровых или каких-либо иных. Я не намерен и демонизировать какого-то человека или группу людей, потому что в равной степени не верю в дьявола – корпоративного или любого другого. Это не морализаторство. Это не призыв к джихаду против индустрии. Наоборот, это попытка осознать безнадежно разрушительную войну, спровоцированную интернет-технологиями, но зашедшую куда дальше программных кодов. Осознав это противостояние, можно попытаться найти пути к примирению. Разумных причин продолжать баталии вокруг интернет-технологий не существует. Иначе нашей традиции и культуре будет нанесен огромный ущерб, если культура вообще переживет эту конфронтацию. Мы должны докопаться до причин этой войны. Нужно срочно разрешить этот конфликт. Подобно тяжбе Косби, эта война, отчасти, за «собственность». Собственность в этой войне не столь осязаема, как у Косби, и ни один невинный цыпленок еще не пострадал. Однако отношение к этой «собственности» для многих столь же очевидно, как и притязания фермеров на святость их курятника. Мы с вами – те же Косби. Многие воспринимают как должное те запредельные требования, что предъявляют теперь владельцы «интеллектуальной собственности». Большинство из нас, подобно Косби, считают эти притязания очевидными. И, вслед за теми фермерами, мы протестуем против вмешательства новых технологий в нашу собственность. Для нас, как и для них, ясно как божий день, что новые интернет-технологии «посягают» на охраняемую законом неприкосновенность нашей «собственности». И для нас, как и для них, очевидно, что закон должен вмешаться, чтобы пресечь посягательства. Ясно, что когда умники и технократы защищают свои армстронговские и райтовские технологии, большинство не очень-то им сочувствует. Здравый смысл не восстает. В отличие от истории с бедными Косби, здравый смысл в этой войне принимает сторону собственников. В отличие от счастливчиков братьев Райт, интернет не спровоцировал своей революции. Я задался целью подтолкнуть здравомыслие в нужном направлении. Все больше и больше я изумлялся влиянию этой идеи – интеллектуальной собственности – и, что самое главное, ее способности отключать критическое мышление у тех, кто делает политику, и у простых граждан. Никогда прежде в нашей истории не случалось, чтобы такая большая часть нашей «культуры» оказывалась в чьей-то «собственности». И, одновременно, никогда прежде концентрация власти над использованием культуры не достигала столь безусловной поддержки общества, как сейчас. Вопрос – почему? Потому ли, что мы постигли истинный приоритет ценности и важности абсолютной собственности на идеи и культуру? Или потому, что мы обнаружили, что наш традиционный подход, отвергавший столь безоговорочные притязания, был неверен?