– Нет.

Его курносое круглое лицо вдруг покрылось неярким румянцем, большие голубые глаза спрятались в тенях длинных, словно выгоревших на солнцепеке ресниц.

– Подумайте, Петр Петрович. Это, представьте себе, очень серьезно.

– Я уже сказал – об этом ничего не знаю.

– Что ж, на нет и суда нет… Вспомните, пожалуйста, среди знакомых Басаргиной вам не встречались… – Калашников постарался как можно точнее обрисовать тех двух мужчин, о которых рассказывала Терехина.

– Таких не знаю, – Юрков думал недолго. "Неубедительно, Петр Петрович, неубедительно… -

Калашников был уверен, что Юрков ответит именно так. – Излишняя щепетильность тоже порок. Особенно если это касается дел не только личных. Впрочем, к этому мы возвратимся несколько позже…"

– И последних два вопроса. Постарайтесь ответить на них поточнее.

– Постараюсь… – видно было, что Юрков раздражен. – Меня интересует вечер четырнадцатого и ночь с четырнадцатого на пятнадцатое. Нами установлено, что именно в этот временной промежуток исчезла Басаргина. И мне хотелось бы знать, где находились вы в это время. Только не нужно убеждать меня, что вы преспокойно почивали в общежитии. Это не соответствует истине, в чем мы уже убедились.

– Не понял… – Юрков побагровел. – За мной… следили? Это… Это знаете, как называется?!

– Никто нам такого права не давал, но справки соответствующие навели. А все это называется очень коротко – алиби.

– Вы… меня… подозреваете? – лицо Юркова пошло красными пятнами. – Меня?!

– Петр Петрович, мы с вами не институтки, аристократическим манерам не обучены, так что будем называть вещи своими именами. И попрошу – притом настоятельно! – ответить на мой вопрос.

– А если я не буду отвечать?

– Тогда придется занести вас в графу подозреваемых.

– Но как можно… Ведь я… Ведь Варя…

– Можно, Петр Петрович, можно. Вот это и есть оборотная сторона нашей работы, которая и нам, представьте себе, тоже не по душе. А по поводу того, что вы очень любите Варвару Басаргину – вы это хотели сказать? – и что вам даже в голову не пришло бы причинить ей боль, не говоря уже о худшем, я могу ответить: в нашей практике такое случалось.

– Боже мой… Боже мой… – Юрков, обхватив голову руками, застонал. – Это нонсенс…

– Успокойтесь, Петр Петрович. В конце концов, если вопрос вам так неприятен, можете не отвечать.

– Нет, почему же, я скажу. Тот вечер я провел в ресторане с компанией приятелей. Так что в свидетелях недостатка не будет.

– В котором часы вы ушли из ресторана?

– Кажется, в половине одиннадцатого. Может, раньше…

– Ну и что дальше?

– Не помню… Я был пьян. Кого-то провожал, потом бродил по городу…

– До утра?

– Да, до утра!

"Чересчур поспешно. Вопрос и впрямь не из приятных, но не настолько, чтобы так нервничать…"

– Не очень убедительно, Петр Петрович.

– Но я действительно гулял по городу почти всю ночь!

– Кто-нибудь может это подтвердить?

– Не знаю… Знакомых не встречал…

– Хорошо, пусть так. Тогда вам придется вспомнить, кого вы провожали, куда и в котором часу распрощались?

– Я же вам говорю: был пьян! Не помню!

– Вот что, Петр Петрович, давайте пока оставим этот разговор. Но попрошу вас: то, о чем вы рассказывали, я имею в виду события в ночь исчезновения Басаргиной, изложите на бумаге. В подробностях. Я вас не тороплю, до вечера времени вполне достаточно, чтобы все вспомнить. Для этого нам придется уединиться. Думаю, что в моем кабинете будет удобней. А для начала, чтобы не терять время попусту, продиктуйте пофамильно ваших приятелей, с которыми вы были тогда в ресторане. И желательно их домашние адреса, а также место работы.

– Будете проверять?

– Обязательно, Петр Петрович. Если, конечно, ваши ответы по этому поводу не будут более точными.

"А ведь что-то недоговаривает… Что? Или это мои домыслы – профессиональная болезнь? Но со вторым вопросом повременим, – вспомнил Калашников показания Самохина и Аллочки Сахниной. – Нужно подготовиться более тщательно…"

Басаргина вторую неделю не появлялась на заводе. В тарном цехе траурная атмосфера. "Бедняжка" – всплакнет кто-нибудь из женщин, посердобольней. "Это же надо так…" – сокрушались мужчины, курили больше обычного и потихоньку тянулись в цех розлива, по свои, "наркомовские", сто пятьдесят. Покалякают о том, о сем и назад, в цех, где маячил Рябцев, какой-то неприкаянный и вялый больше обычного.

У Басаргиной умерла дочь. Случай нелепый: по первым мартовским проталинам пошла на реку вместе с другими детьми, нечаянно провалилась в полынью, – неглубокую, возле берега, а через сутки забрала ее "скорая" с температурой под сорок. Как уж там выхаживали ее в больнице – никому про то неведомо, кроме Басаргиной, которая не отходила от постели дочки ни днем, ни ночью. Но через неделю девочки не стало.

Ругали докторов, медицину, на лекарства кивал кое-кто – мол, если бы заграничные…

Басаргина лицом потемнела, на похоронах не плакала, только стонала и теряла сознание. С кладбища ее увезли прямо домой – безвольную, не похожую на себя; поминали девочку в заводской столовой без Басаргиной.

С тех пор на заводе ее не видели. Навещали, справлялись о здоровье. С виду вроде ничего, не плачет, не убивается. "Молчит. Похудела и глаза какие-то потусторонние…" – шептались в заводоуправлении.

Главбух ходил чернее тучи. "С чего бы?" – безответно интересовались наиболее любопытные, спрашивали в бухгалтерии. Наконец главбух не выдержал и в обеденный перерыв поехал на Тенистую.

– А-а, ты… – Басаргина в стоптанных шлепанцах на босую ногу, нечесанная, полу халата придерживает рукой

– оторваны пуговицы. – Входи. Сейчас… умоюсь… Через десять минут они сидели на кухне, каждый со своими мыслями: Басаргина молча глядела в окно, главбух тихо барабанил пальцами по столу, непривычно робкий и заискивающий.

– На работу когда выйдешь? – наконец спросил главбух.

– Да хоть завтра…

– Держись, голуба… – погладил ее руку.

– Держусь…

– Может, путевочку тебе оформить на юг? Душой отойдешь, здоровье поправишь…

– На кой она мне?

– Ну, как знаешь… – поднялся. – Приходи завтра. Заждались тебя. Работа стоит.

– Посмотрю…

– Пойду…

– Угу…

Два месяца спустя. Кабинет главбуха. Он что-то рассказывает. Басаргина сдержанно посмеивается.

– На том все и закончилось. Сгорел наш Иннокентий Сергеевич белым пламенем. Жди – прибежит плакаться.

– Не впервой… – Басаргина вздыхает. – Вот уж человек невезучий на баб. Вторая была не мед, а эта… Бедный Кеша ее как огня…

– Сам виноват – на кой ляд с ней связывался? Ну да это его личное дело… Ты вот что, Варвара Петровна, – посерьезнел главбух, – прекрати самолично деньги слесарям выдавать… из "премиального фонда". Перепоручи это дело Рябцеву. Да чтобы без лишних свидетелей! А вообще, я считаю, эту практику нужно сворачивать. Хватит пьянчуг прикармливать.

– Предположим, не все пьянчуги, – возразила Басаргина. – Но в твоих словах, Григорий Леонидович, есть резон. Учту. А по поводу Рябцева – так я уже давно ему перепоручила. Но – жулик наш Кеша, – смеется. – Два-три червонца, а заначит для себя.

– Что-то ты с ним начала цапаться…

– Так это для виду. Или под горячую руку попадет. Кеша понимает, что за мной он, как за каменной стеной. Главное, не болтлив.

– Догадывается?

– Трудно сказать. Возможно, он не дурак. Но это не страшно, у самого рыльце в пушку, мне это известно хорошо…

Конец августа. Басаргина вместе с главным инженером Юрковым в доме отдыха на черноморском побережье Крыма.

Небо высокое, по-летнему знойное. Пляж пустынен – обеденное время. Басаргина лежала ничком, закрыв глаза. Рядом сидел, покуривая, Юрков.

– Петь, а Петь…

– Что, Варя? В столовку идем?

– А, ну ее… – махнула рукой. – Лучше в шашлычную.