— Подай-ка рог, Архипыч, миленький, — сказала княжна Вязмитинова, поворачиваясь к стоявшему рядом с нею на трясущихся ногах камердинеру, из-за своих редких, разлетающихся волос и блестящей округлой лысины напоминавшему полуоблетевший цветок одуванчика.

Архипыч никак не отреагировал на просьбу княжны. Он по-прежнему стоял рядом, уставясь невидящим взором слезящихся глаз куда-то в пространство и приоткрыв — вероятно, по забывчивости — беззубый рот. Мария Андреевна заметила, что выбрит он из рук вон плохо — на дряблом стариковском подбородке серебрились островки пропущенной сослепу седой щетины. Раньше за Архипычем такого не водилось, и Мария Андреевна со щемящей жалостью подумала, что старик сдает буквально на глазах. Еще немного, и его неминуемо свезут на погост, и отец Евлампий, настоятель церкви Преображения Христова, что в селе Вязмитинове, крестясь и поминутно промокая слезящиеся глаза засаленным рукавом рясы, прочтет над ним заупокойную молитву.

Усилием воли княжна взяла себя в руки. Увы, за последний год ей так часто приходилось производить это незаметное постороннему взгляду действие, что она устала. С некоторых пор она была единовластной хозяйкой и распорядительницей не только описываемого поместья в Смоленской губернии, но и всех прочих, весьма обширных и разбросанных далеко друг от друга владений княжеского рода Вязмитиновых, равно как и денежного состояния, кое исчислялось несколькими миллионами полновесных золотых рублей. Управляться с этим огромным хозяйством Марии Андреевне помогал недавно назначенный ее опекуном граф Федор Дементьевич Бухвостов, человек уважаемый и вдобавок ко всему один из немногочисленных друзей покойного деда Марии Андреевны, старого князя Александра Николаевича.

Однако друг самого близкого и дорогого тебе человека — это, увы, совсем не то, что сам этот человек, особенно когда тебе едва-едва исполнилось семнадцать лет от роду и на твоих хрупких плечах лежит тяжкий груз ответственности за все, что построили и нажили твои предки. Опекун, даже самый добросовестный, благожелательный и любящий, не может находиться подле вас всякую минуту; и до чего же они пусты и мучительны, эти одинокие вечера в пустом огромном доме, наполненном призраками минувшего счастья! Прислуга? О, прислуга не в счет. Согласитесь, с прислугой невозможно поделиться сокровенными мыслями, поведать свои мечтания. Она, прислуга, при всем своем желании вас попросту не поймет. И, уж конечно, невозможно придумать ничего глупее, чем спрашивать у прислуги совета.

Словом, княжне Марии Андреевне жилось очень несладко с тех самых пор, как старый князь Александр Николаевич приказал долго жить. Обстоятельства, при которых совершилось это печальное событие, а также последовавшие затем опасные перипетии отнюдь не способствовали укреплению свойственного юности и, увы, не всегда оправданного оптимизма. Конец лета, осень и зима 1812 года тяжело дались княжне, и даже приобретенная ею горячая и благосклонная привязанность светлейшего князя Михайлы Илларионовича Голенищева-Кутузова казалась очень малой компенсацией за утраченную восторженность. Строго говоря, княжне в ее нежном возрасте полагалось бы постигать премудрости французской грамматики и игры на клавикордах под наблюдением строгой гувернантки, а по вечерам тайком играть в куклы у себя в спальне. Вместо этого юная наследница твердой рукой правила своими поместьями и развлекала себя такими забавами, что даже у ее опекуна, пожилого и видавшего виды графа Бухвостова, становились дыбом последние волосы на голове.

Чего стоило хотя бы ее странное увлечение вошедшими в моду трудами аглицких экономов! Ну, скажем, романы из светской жизни или хотя бы сочинения греческих, не к ночи будь помянуты, философов — это еще куда ни шло. Но экономика!... Неужто это вот и есть подобающее чтиво для девицы столь высокого происхождения? Федор Дементьевич Бухвостов, опекун княжны, заглянув к ней как-то раз с визитом, попробовал бегло просмотреть одно такое сочинение. Листал он его добрых полчаса и ничего за эти полчаса толком не понял, но зато почувствовал — морщинистой своей стариковской шкурой почувствовал — крамола! Как есть крамола, да притом такая, что не приведи Господь при людях сказать — сам не заметишь, каким ветром тебя в Сибирь занесет и откуда у тебя такие-сякие кандалы на ногах...

Федор Дементьевич тогда огорчился — в смысле, расстроился сильно. Но потом, подумав маленько, решил, что ничего такого страшного он в доме княжны Вязмитиновой не видал. Ну, книжки... Подумаешь, книжки! Это, господа мои, просто мода. А мода, она сегодня есть, а завтра нет ее — поминай как звали! Почитает-почитает, а там, глядишь, и соскучится. Это же надо совсем ума лишиться, чтобы этакое больше одного раза прочесть! Ну а чтоб такое написать... Не знаю. Это, наверное, надо отроду никакого ума не иметь, одно только нахальство, ей-богу.

Тем более девица, считай, без присмотра.

Вот, взять, к примеру, то непотребство, коим княжна что ни день занималась на заднем дворе своей усадьбы. Ну да, именно непотребство! Ежели девица благородных кровей, наследница огромного состояния — словом, одна из самых завидных невест во всей Российской империи — изо дня в день как заведенная предается совершенно неподобающему ее высокому положению — да что там положению! — полу! — развлечению, то как же его назвать, это развлечение? Непотребство — оно непотребство и есть, как его ни назови, и даже отец Евлампий, питавший к княжне горячую любовь, придерживался такого же мнения.

Именно этим непотребством и занималась княжна Мария Андреевна в данный момент.

— Архипыч! — вторично позвала она и, поняв, что ответа не будет, легонько дернула камердинера за рукав камзола.

Замечтавшийся камердинер испуганно вздрогнул, обратил на княжну взор своих мутных и слезящихся стариковских глаз, поднял трясущуюся руку и вынул из правого уха — того, что располагалось ближе к княжне, — преизрядный клок мягкой хлопковой ткани.

— Ась? — переспросил он, подавшись к Марии Андреевне всем своим тщедушным телом.