— У меня?

— Ну да. Женщины, они безоружные. А чем ты вооружён? Вроде бы только от природы.

Я смущённо молчал.

— Стрелять-то хоть умеешь?

— Из винтовки могу. Обучен.

— Винтовку свою я тебе, положим, не дам. А вот пистолетом могу снабдить на время.

С этими словами Шведов вынул из кобуры и протянул мне чёрный тяжёлый пистолет ТТ.

— Это комиссара нашего полка. Я его в госпиталь сопровождал.

— Спасибо, Андрей, — обрадовался я. — Так в самом деле будет лучше. Пошли!

Я положил пистолет в карман тужурки.

— Погоди! Ты же стрелять из него не умеешь. Надо подучиться. Вон как раз банка подходящая валяется. Беги, посади её на куст.

Я поднял большую банку из-под консервов и, отбежав метров на пятнадцать, надел её на высокую ветку.

— Бей, — предложил Андрей, когда я вернулся к трамваю.

Я начал целиться. Под тяжестью пистолета рука качалась, и мушка чертила по небу зигзаги. Наконец я нажал курок, но он не шевельнулся.

— Ничего ты не умеешь, Саня. Смотри сюда.

Шведов взял пистолет и медленно оттянул назад казённую часть. Спереди обнажилось блестящее стальное дуло, а сбоку открылся вырез. Я увидал, как из обоймы на пружине поднялся короткий толстый патрон и уставился полукруглой пулькой в ствол. Медленно возвращаясь на место, казённая часть пистолета задвинула патрон в канал ствола.

— Теперь можно стрелять. — Шведов поднял согнутую левую руку, положил на неё пистолет и выстрелил. Банка подскочила вверх и упала в траву.

— Здорово! — Я хотел бежать за банкой, чтобы снова насадить её на куст. Но Шведов меня остановил:

— Все равно не попадёшь. Давай разок выстрели по кусту, и хватит пока. Как следует пострелять не получится: патроны надо беречь. Всего две обоймы в запасе.

Я положил пистолет на согнутую левую руку, прицелился в лист и выстрелил. Руку сильно толкнуло отдачей, я на мгновение зажмурился и потерял из виду лист, в который целился. Открыв глаза, я успел увидеть, что какой-то лист разлетелся. Не знаю, тот ли самый или другой…

— Молодец, Саня, — сказал Андрей. — Куст убит. А теперь пошли.

Он поднял винтовку и пошёл вперёд.

Я нёс чемодан в левой руке, а правой сжимал в кармане чуть влажную от масла рукоять пистолета. Приятное чувство рождалось прикосновением к оружию, чувство уверенности и силы. Заработало воображение: «Вон из тех кустов выскакивают немцы — человек пять или шесть. Они не успевают опомниться от неожиданности и застывают как вкопанные. Одного за другим укладываю их в кювет… Нет, лучше так. Увидев наведённый на них пистолет, немцы поднимают руки. Впервые, явившись в свою часть, я привожу пленных фашистов… Бывших фашистов. По дороге я раскрываю им глаза. Тёмные, обманутые люди! Неужели им не стыдно воевать против нашей страны? Неужели им не стыдно верить в средневековые бредни о превосходстве одной расы над другой? А название их партии чего стоит? „Национал-социалистическая рабочая партия“. Уже в нем заключён сплошной абсурд. Разве они не понимают, что сочетать слова „социализм“ и „национализм“ — это безграмотность, это все равно что сказать „деревянное железо“.

«Яволь, яволь, ес гейт нихт!» — «Да, да, верно, это не годится!» — растерянно качают головами пленённые мною немцы. Кроме одного толстого фельдфебеля. Он не качает. Он лабазник, а остальные — рабочие и крестьяне. Все они, кроме фельдфебеля, давно терзаются сомнениями: справедлива ли война, в которой их заставляют участвовать? Они вообще давно перешли бы на сторону Красной Армии, если бы не он, не фельдфебель, а главное, если бы не страх, будто большевики расстреливают всех пленных. Теперь, поговорив со мною, хорошо подумав, они поняли, что…»

Налетел низкий воющий свист. Он мигом сдул все мои мысли. Я весь превратился в одно хотение — броситься на дно кювета, накрыть голову чемоданом, вжаться в землю. Я уже подогнул колени, уже взмахнул чемоданом… Но Шведов шёл спокойно, пригнувшись не ниже, чем раньше, и я удержался на ногах.

Снаряд упал невдалеке, впереди. Осколки просвистели высоко над нашими головами. Несколько снарядов разорвалось где-то справа.

— Это не по нам? — спросил я как можно более равнодушным голосом.

— Как видишь, нет. По территории кидает. Возле дороги, чтобы не забывали.

По правде говоря, я немного струхнул от такого близкого разрыва, но тем не менее пошёл дальше в боевом настроении. Очень все-таки бодрил пистолет. Без него, наверное, было бы страшно. А с пистолетом ничего. Подобное ощущение я испытывал ещё в детстве.

По вечерам, бывало, становилось жутко при мысли, что вот сейчас придётся идти из светлой комнаты через большую тёмную прихожую. Разве не мог там кто-нибудь затаиться за сундуком или дровяным ящиком? Например, разбойник или волк. Как только я дотягивался до выключателя, неизменно выяснялось, что никого в прихожей нет. Но в следующий раз опять было страшно. Иное дело, когда в моей руке был пистолет. Неважно, что он из дерева, самодельный, иногда ещё шершавый, недоструганный. Я верил, что он настоящий, и этого было достаточно. Я спокойно проходил через всю прихожую, не зажигая света. В таких случаях мне даже хотелось, чтобы из-за сундука выскочил пират или дикий зверь…

Разумом я понимаю, что пистолет не боевое оружие, тем более в моих руках. И все равно я чувствую себя увереннее.

Довольно долго мы шли спокойно. Наибольшие неприятности мне пока доставлял чемодан. Добро бы ещё шагать с ним по шоссе. Но идти по узкому, неровному, заросшему кустами кювету с такой ношей было мучительно. Я вспотел, устал, начал отставать и, наконец не выдержав, попросил Андрея сделать привал.

— Ну что ж, недолго можно и передохнуть, — согласился Шведов. Он уселся на край кювета и закурил.

Солнце припекало. Я снял тужурку, постелил её возле кювета в высокой траве и раскинулся расслабленно, свободно. Хорошо! И то, что солнышко греет. И то, что небо синее, а облака белые, — все это хорошо. И то, что кругом зудят и верещат всевозможные букашки и жучки, тоже хорошо. И даже то, что мухи и всякие кусачие мошки садятся на лицо, на руки, кусают ноги через носки, — даже это хорошо. Потому что все так было и раньше, до войны. И небо, и облака, и кусачие мошки. Можно закрыть глаза и представить себе, хотя бы на минутку, что никакой войны и нет…

— Ты что, Саня, заснул, что ли?

— Нет, не сплю. Тишины немного выдалось. Послушать хочется.

— Ишь ты, чего захотел! Теперь тишины долго не будет.

— Андрей, а мы все-таки где находимся? В тылу или на передовой?

— Если скажу, что в тылу, тебе легче будет?

— Просто чтоб знать.

— Толком не поймёшь, что и делается. На слух трудно разобраться. Только сдаётся мне, что бой идёт не у железной дороги, не по параллели этому шоссе… Вот прислушайся: вроде бы тише стало, вроде бы бой позади остался…

Я вспомнил, что в начале нашего пути шум боя слева от нас слышался очень явственно. Теперь гул и в самом деле стал глуше.

— А что это значит, Андрей?

— Это значит, что немцы в данный момент рвутся не сюда, не к заливу, а наступают вдоль железной дороги. Прямиком к Ленинграду. Пока у них надежда есть с ходу пробиться в город, они все силы стянули туда, к Урицку. Так что мы с тобой сейчас как бы на фланге немецких войск.

Шведов погасил о подошву окурок и встал.

— Пошли, Саня. Засиделись мы с тобой.

Я поднялся, надел тужурку, подхватил чемодан, и мы зашагали.

Каждый раз, когда мы проходили мимо пустого трамвая, я с любопытством его оглядывал в надежде найти что-нибудь знакомое, подтверждающее, что именно в этом самом вагоне я когда-нибудь ездил. Получалось, что такие признаки есть у всех вагонов. В одном случае это растрескавшийся угол стекла, зажатый между круглыми фанерками. В другом — чуть покривившийся поручень… Особенно родной и знакомой была «колбаса», свисавшая позади вторых вагонов. Казалось, что на каждой из них я хоть раз да прокатился.

Мне захотелось войти в какой-нибудь вагон и осуществить ни разу не сбывшееся желание детства — сесть на круглое вращающееся сиденье вожатого и повернуть тяжёлую ручку с деревянной головкой. Трамвай двинется… Ещё рывок ручкой, ещё и ещё… Скорость…