— Сколько ж тебя можно на весу держать. Птичка-то ты плотненькая.

Хотел я тут высвободить руку, чтобы свои слова насчёт её плотности проиллюстрировать, но воздержался. Неохота было свой авторитет подрывать, раз она про меня такие слова говорит. А Нюрка, все так же ко мне прижавшись, говорит ещё:

— Когда ты, Паша, с лейтенантом заспорил, заступился за женщин наших, чтобы их за детишками в Стрельну пустили, поняла я, что душа у тебя добрая, хотя вид суровый.

— Скажешь тоже, «добрая душа». Что я, баба, что ли?

Возражаю я ей так это вроде бы свысока. А внутри себя чувствую: что-то во мне делается… И вокруг тоже все какое-то другое становится. И сердечный стук в ушах так отдаётся, что залпы с моря хуже слышны.

Повернул я её к себе, обнял за плечи, в глаза заглянул, да тут и остановился. Такую я в них увидел ко мне доверчивость, что аж дух перехватило. «Ну, — думаю, — держись, Пашка Кратов, и в самом деле не превратись в какого-нибудь принца! Двигай лучше на дизелях полным ходом по фарватеру».

— Вот что, — говорю, — Нюра, ты мне тоже с первого раза понравилась.

— Знаю, Паша. Я ведь красивая.

— Выходит, — говорю, — у нас с тобой одновременное взаимное влечение. Вот и давай я тебя для начала поцелую.

Молчит Нюрка и смотрит на меня. А я продолжаю:

— Только пойдёмте, Нюрочка, целоваться туда, в кустики, а то, чего доброго, братва вон с той коробки в дальномер за нами подсматривать начнёт.

— Зачем ты так, Паша? Это ведь не ты говоришь.

— А кто же? Я. Надо понимать: война. Канителиться некогда: враг у ворот!

— Ну и что же, что война. Пусть все по-хорошему у нас с тобой будет.

— Так и я хочу по-хорошему. Адрес у тебя возьму, свои тебе запишу координаты — номер полевой почты и мамашин адрес. Фото мне своё пришлёшь. И ждать будешь надёжнее. А я, если живой буду, тоже тебя не забуду.

— Я и так буду тебя ждать, Паша. Только тебя. Сколько бы ни пришлось… А сейчас пошли.

Вдруг слышно стало: снаряды где-то у шоссе рвутся. Один, другой, третий. Штук двадцать вдарило.

Нюрка за женщин своих заволновалась: не их ли у дороги накрыли. Я про вас двоих подумал. В общем, война о себе напомнила: не забывайтесь, мол, люди, здесь я.

Нюрка меня за рукав потянула:

— Пойдём, Паша.

— Ладно, — говорю, — пошли. Отведу тебя в Стрельну. А сам дальше. Мне в Рамбов поспешать надо.

С берега мы ушли в заросли. Я впереди иду. Нюрке я строго сказал: цветов не собирать. Идти за мной в кильватер шаг в шаг. Разговорчики отставить.

Сам я тоже иду молча. Пусть чувствует: обиженный я.

Идём кустами. Вдруг я слышу: смеётся кто-то не по-нашему.

Нюрке я вовремя успел руку сжать, к земле её пригнул. Сам распластался. Гляжу — на том краю поляны возле перелеска походная кухня дымит. На подножке немец стоит. В каске и в белом фартуке. Черпаком в котле помешивает. Другой — спиной к нам — дровишки нарубает. Третий на пеньке сидит, карабин на коленях держит.

Соображаю так: рота их впереди, перед Стрельной, а тут обед для них варят. Выходит, от залива до шоссе пространство перехвачено. На Стрельну здесь не пробиться. Ну, а этих трех, думаю, надо прибрать. Закон такой: видишь фашиста — бей! Расположились тут, как дома! Который на пеньке сидит, чего-то рассказывает. Кок черпаком помешивает и регочет. Третий так это легонько топориком помахивает и тоже посмеивается. Рассчитываю: первым выстрелом кончаю того, что на пеньке сидит. Вторым — который дровишки нарубает. Ну, а уж кока прикончу последним.

Шепчу Нюрке:

— Ползи назад, а за теми кустами — бегом! Я догоню…

Качает головой: не пойду, мол, никуда.

— Зачем тебе здесь быть? Мешать будешь!

Опять головой качает. Что с ней будешь делать! Некогда споры устраивать.

Прицелился я в того фашиста, что на пеньке сидел. Тут время было хорошо прицелиться. Сковырнулся он с пенька, даже не ойкнул.

Тот, что с топориком, подхватился бежать к перелеску. Два раза по нему дал. Догнала пуля. За спину схватился и брякнулся.

Кок, тот проворнее всех оказался. Мигом с подножки соскочил, на землю за колесо своей кухни лёг. Карабин у него под рукой оказался. Лежит и бьёт. Вроде не видит нас. Бьёт в кусты не прицельно. Левее пули посвистывают.

Я Нюрке шепчу:

— Не шевелись.

А сам пополз вправо. Поскольку отсюда мог я промахнуться. Из-за колёса немец неудобно для меня торчит.

Заметил меня, гад! В мою сторону ударил. Возле самой каски пуля прошла. Вскакиваю тогда на ноги и бросок делаю шагов на пять. Попробуй на бегу сквозь кусты попади! Пока бежал, слышу — ещё раз он ударил. Но куда-то позади меня. Потерял, значит, из виду. Кинулся я снова на землю. Вот теперь мне сподручно. Как влепил я ему в борт пару горячих, так и перекатился он фартуком кверху.

Ну, думаю, эти все. Теперь надо отдавать швартовы… Того и гляди, прискачут на выстрелы из ихней роты. Что я с Нюркой против них сделаю?!

Бегу к Нюрке. Гляжу — не лежит она, а сидит. Спиной к кусту прислонилась. Левую руку на груди держит и правой её прикрывает. Улыбается мне, будто в чем-то виновата.

— Вставай, — говорю, — Нюра, скоренько. Отчаливать отсюда надо.

А она сидит, не двигается.

— Нюра! Что ты! Что это с тобой, Нюра?!

— Прощай, Паша. Если что не так было…

Тут заметил я, что платье у неё под рукавами потемнело.

Закинул я карабин за спину, нагнулся, чтобы осторожно с земли её поднять.

— Как же это случилось? Как же это ты так, Нюра…

— По тебе он начал стрелять, Паша. Ну, поднялась я…

Схватил я Нюрку на руки и побежал. По полянам бегу. Через кусты проламываюсь. Бегу, спотыкаюсь. Все приговариваю:

— Нюра, потерпи. Нюра, не умирай! В деревне Ульянка наш медсанбат стоит, вёрст семь всего отсюда. Домчу тебя быстро. Не умирай, Нюра! Вместе ведь нам с тобой быть надо.

Молчит Нюрка, улыбается. Один только раз на моё «потерпи» ответила: «Не больно мне теперь, Паша. Остывает уже пуля. Сперва очень жгла. А теперь уже остывает».

Я все бежал и бежал. Фрицы, видно, своих убитых обнаружили, но в заросли не пошли. Стали мины кидать по площади. Мне не до мин этих было…

Когда умерла Нюрка, я не заметил. Тяжесть вдруг почувствовал. Остановился. Глянул на её лицо и увидел: нет больше Нюрки. Поднял я её над собой, как тогда, когда с грузовика её снимал. Зажмурил глаза. Волосы её на лицо мне свесились, щекочут… И будто живая Нюрка…

— Нюрочка, — шепчу, — Нюра… Побыла бы ты ещё живой.

Не слышит. Руки и ноги у неё повисли, качаются. Мёртвая она вся.

Отнёс я её к большому дереву. Положил между корнями. Вынул из-под фланелевки бескозырку, лицо ей накрыл. Наломал веток, временную могилку над Нюркой сделал. Тут и вспомнил, что у Андрея лопатка сапёрная есть. Пошёл вас искать. Вот так на ваш бой и вышел…

Когда моряк замолчал, из моей груди готовы были вырваться слова самой искренней боли и жалости. Но так и не вырвались… Сказались совсем другие — пустые и глупые:

— Обидно все-таки подставить грудь под пулю какого-то повара…

— А вот Нюрка об этом не задумывалась, — оборвал меня Андрей. — Ты, Павел, — продолжал он, — на том дереве, над могилкой, обязательно вырежи: «Погибла в бою». У нас вот винтовки, гранаты. А у Нюрки у этой ничего не было… Кроме сердца.

— А фамилию-то я у неё так и не успел спросить. Не знаю я её фамилии, — вздохнул Кратов.

— Доберёшься до Стрельны — разыщи Нюркиных стариков, — посоветовал Шведов. — По имени и по приметам укажут тебе их дом.

— Тоже верно. Ну, братва, пошёл я.

Кратов поднялся.

— Лопатку могу взять?

— Бери, конечно. — Шведов протянул Кратову лопатку в зеленом брезентовом футляре.

Моряк разомкнул пряжку, надел лопатку на ремень, вскинул на плечо карабин и поднял трофейный автомат.

— Ну, прощевайте.

— Может быть, и встретимся когда-нибудь, — сказал я, пожимая руку Кратова.