С мест послышались вопросы:
— С какого года в партии? Где вступали?
— С двадцатого. На Южном фронте.
— А как вы собираетесь добиться авторитета у личного состава, — спросил полковник Хворостин, — если у вас нет ни строгости, ни образования?
Старший лейтенант Шнитов пожал плечами, что должно было означать: «Ясно как…»
— Исключительно только правдивым словом и хорошим к людям отношением. Больше у меня в запасе ничего нет. Признаюсь открыто.
При этих словах старший лейтенант Щербачев презрительно хмыкнул. По рядам прошёл сдержанный шумок.
Полковник Хворостин посмотрел на стоявших в разных концах помещения кандидатов на должность замполита «трудной» роты, помолчал, а потом сказал:
— Все свободны, товарищи. Надо подумать.
Через день приказ о назначении в «трудную» роту был вручён старшему лейтенанту Шнитову.
Рассказав бойцам об обстоятельствах своего назначения, старший лейтенант Шнитов подчеркнул, что он, вообще-то, и не собирался проситься в роту.
— Хотелось, учитывая и возраст, и ранение недавнее, при политотделе остаться инструктором… К бумагам поближе.
Эти слова вызвали весёлое оживление и возгласы понимания:
— В писарчуках отсидеться!
— Меня бы туда!
— Покантоваться в тылу захотелось, товарищ замполит?!
— Имел такую цель, — согласился тот. — Пока разговор о вашей роте шёл, я даже в сон склонился.
Это признание снова вызвало оживление и смех.
— А когда тот старший лейтенант высунулся, я подумал: «Надо тех ребят выручать!» Хоть я вас ещё и не знал, но все равно, думаю, люди-то, наверное, хорошие. Мало ли каких ЧП не бывает?! Так ведь война — все сплошное ЧП… А такой, думаю, фрукт, как этот, может ох каких дров наломать! Не успел я толком и поразмыслить, как вдруг какая-то сила, вроде пружины, меня кверху подкинула… Ну, встал я и тоже к вам попросился… Никто бы, конечно, меня бы не назначил… Но тот Щербачев, видно, напугал полковника. Уж больно злой. А других желающих не было… Значит, судьба нам с вами, ребята, теперь вместе жить…
Солдаты слушали старшего лейтенанта Шнитова с тем интересом и вниманием, которые всегда возникают при первой встрече с новым командиром. Прекратился стук ложек о котелки. Никто не переговаривался.
Тишина нарушалась только обычными звуками, доносившимися с передовой. Сменяя друг друга, строчили то далёкие, то совсем близкие пулемёты. Изредка слышался одинокий, точно удар кнута, винтовочный выстрел. Отдалённые залпы, доносившиеся сюда чуть ли не со всех концов фронта, сливались в постоянный рокот, то набегающий, то откатывающийся вдаль.
На эти звуки никто не обращал внимания. Они воспринимались как обычное дыхание войны, напоминавшее о том, что война жива, что она тут, совсем рядом. Словом, все это были звуки, говорящие привычным языком о привычном.
То, что говорил старший лейтенант Шнитов, было неожиданным. Не столько по содержанию, сколько по интонации. И от слов, и от всего облика старшего лейтенанта Шнитова веяло добротой — эдакой домашней, семейной, что ли, никак не омрачённой военной обстановкой.
И все-таки старший лейтенант произвёл на своих слушателей неодинаковое впечатление. Многим солдатам он сразу понравился. Однако любители твёрдой руки сочли его недотёпой, не настоящим офицером.
— Кто же будет такого малохольного слушать?! — ворчал сержант Кирюк, возвращаясь со своим отделением в расположение пулемётного взвода. — Он же и приказать не сумеет. А солдат, между прочим, любит, чтобы ему приказывали. Он тогда к себе уважение чувствует. А если с ним по-домашнему разговоры разговаривать, солдат такого командира пошлёт про себя подальше.
— Этого замполита, похоже, и вслух можно будет послать, — не то спрашивая, не то утверждая, отозвался ефрейтор Столбцов, сплёвывая в снег окурок цигарки.
— Но, но! Разговорчики! — одёрнул его сержант, забеспокоившийся, как бы подобное ЧП не случилось в действительности.
Была и третья точка зрения. Некоторые истолковали открытость и доброту старшего лейтенанта по поговорке: мягко стелет, да жёстко спать.
— Учли, что рота наша «трудная», что поприжать нас надо с подходом, вот и прислали хитрого и опытного политработничка. Погодите, влезет он каждому из вас в печёнку — вот тогда он себя покажет! — раздавались голоса…
Именно такой разговор происходил вечером после отбоя в темноте землянки 1-го отделения стрелкового взвода. Речь на этом лежачем собрании держал ефрейтор Нонин. Сам он отнюдь не думал, что замполит Шнитов «работает под простака», а на самом деле хитёр и коварен. Ему, как всегда, захотелось дать подходящую историческую справку.
— Дело было в Ватикане, — начал он. — В веке приблизительно пятнадцатом. Помер тогдашний папа — Пий. Номера не помню. Был этот Пий очень суров с подчинёнными, со своими кардиналами. Гонял их с утра до вечера. Кадила заставлял чистить до блеска. Следил, чтобы подворотнички у всех чистые были подшиты, чтобы у каждого тонзура, то есть проплешина на макушке, была чисто выбрита и бархоткой начищена. И головные уборы — скуфейки-тюбетейки — правильно надеты: на четыре пальца от бровей, а не набекрень и не на глаза надвинуты…
— Как старшина роты! — раздался озорной голос.
— Во-во! — согласился Нонин, который сознательно уснащал свой рассказ словечками военного быта, хорошо знакомого его слушателям. — Так вот, когда этот Пий помер, кардиналы решили: «Баста! Довольно с нас дисциплинки! Изберём теперь в папы самого из нас тихого и добренького». Такой среди них как раз имелся. Некий Сикст. Спокойный кардинал. Мухи кадилом не зашибёт, слова поперёк никому не скажет… Собрались кардиналы после поминок по Пию на свой конклав…
— На шо? — спросил Охрименко.
— На закрытое собрание. Конклав называется. Запирали их нижестоящие попы снаружи в отдельном доме, чтобы они во время выборов ни с кем не имели никакого общения.
— А при чем тут замполит Шнитов? — спросил ближайший сосед Нонина.
— А вот при чем. Не успели кардиналов запереть, как они сразу же тихоню Сикста и выбрали. Все, как один, проголосовали. Только этот кардинал Сикст стал папой римским — как он вскочит на стол. Как затопает по столу ногами, как заорёт на своих бывших товарищей: «Ах вы такие-сякие, немазаные! Вы что же это, мать вашу богородицу, лёгкой жизни захотели?! Дисциплина вам не по нутру? Да я вас всех в отца и сына и святого духа, в бараний рог!..»
— По три обедни вне очереди, — хихикнул сосед Нонина.
— И без увольнения до хороду Рыму, — пробасил Охрименко.
— Вот-вот, — продолжал рассказчик. — Поняли кардиналы, какого папаню себе на шею посадили. Только поздно было. Стал этот Сикст — номера тоже не помню — самым зверским римским папой из всех возможных.
— Теперь понятно, к чему этот рассказ, — сказал кто-то и зевнул.
— То-то, — ответил Нонин. — История, она учит…
Пересуды о новом замполите прекратились довольно быстро. Стало очевидно, что он именно таков, каким и показался с первого взгляда: открытый и по-настоящему добрый человек, далёкий от всякой позы, а тем более от какого-то иезуитства и притворства. Трудно сказать, кто первым произнёс в роте прозвище Папа Шнитов. Факт тот, что буквально все: и бойцы, и командиры — немедленно и прочно его усвоили. Солдаты, конечно, так к нему не обращались. Устав удерживал их от этого. Кое-кто иногда проговаривался, и обращение по прозвищу нет-нет да и срывалось с языка. А известный снайпер, казах Бозарбаев, обращался к замполиту только так: «Товарищ Папа Шнитов».
«Кто сказал — так нельзя? Почему нельзя?! — искренне недоумевал он, когда товарищи делали ему замечание. — Плохой человек так говорить нельзя. Хороший человек обозвать „отец“ — очень даже пожалуйста».
В расположении роты нередко можно было слышать громкий возглас связиста: «Папу Шнитова вызывает „Янтарь“! Разыщите Папу Шнитова — „Третий“ на проводе!» Капитан Зуев, довольно скоро потеплевший к новому замполиту, сказал как-то раз перед строем роты: «С такими вопросами обращайтесь к Папе Шнитову». Сам начальник политотдела, полковник Хворостин, направляя инструктора в энский полк, говорил: «Обязательно побывайте у Папы Шнитова».