— Некогда было, товарищ комиссар. С утра пошёл на склад…

— Не перебивайте. Сейчас у вас времени будет ещё меньше. Вы назначены командиром зенитно-противотанкового орудия, а Горлопаев будет старшиной батареи. Справитесь?

Сомину стало страшновато. Ведь он ни разу не вёл огня из орудия, устройство его знает главным образом теоретически, и потом — будут ли слушаться его бойцы? Но гордость не позволила сказать об этом комиссару. Он ответил уверенно и даже развязно:

— Справимся, товарищ гвардии батальонный комиссар. Прикроем вашу Раису Семёновну.

Лицо комиссара снова стало суровым:

— Никакой Раисы Семёновны нет. Забудьте это!

— А как же называть эту самую электропушку?

Комиссар прошёлся по комнате.

— Товарищ Сомин, нашему дивизиону моряков доверили новое мощное оружие. Придёт время — вы узнаете его устройство, и не повторяйте глупых названий, потому что они могут помочь врагу узнать наш секрет. Есть одно название: боевые машины. Ясно? Теперь о вас. Знаю, что вначале будет трудно. Поможем. Ведь вы комсомолец, товарищ Сомин?

Снаружи раздался протяжный рокочущий гул, словно вспыхнула целая тонна киноплёнки. Комиссар изменился в лице и, схватив фуражку, выбежал из штаба. Начальник штаба — долговязый майор Будаков расправил рыжие усы, неторопливо надел шинель и тоже пошёл к дверям.

— Пойдёмте, сержант, — сказал он, — там, кажется, что-то произошло.

Случайный выстрел из боевой установки взбудоражил весь дивизион. Звонили телефоны, из города примчалась машина с незнакомыми военными. Вокруг выстрелившей установки, покрытой обгорелым брезентом, стояли командиры и матросы. Бледный старшина 2-й статьи Шацкий не мог ничего объяснить. Они тренировались, как обычно. К орудию никто из посторонних не подходил. И вдруг — выстрел. Снаряд, прорвав брезент, скользнул над крышами и исчез. У Шацкого дрожали руки. Он сразу сгорбился и поник. Санитары увели под руки бойца, у которого при выстреле было обожжено лицо.

— Довоевался, матрос! — сказал Будаков, засунув жилистую руку за борт шинели. — Арестовать!

Вахтенный командир подтолкнул онемевшего Шацкого:

— Сдайте наган, Шацкий. Пошли!

Командир и комиссар осматривали выстрелившую установку. Уже стало известно, что снаряд, к счастью, упал на пустыре, но все-таки то, что произошло, было ужасно. Ещё не вступив в бой, дивизион имел чрезвычайное происшествие, да ещё какое: выстрел в Москве из секретного оружия.

В кабинете командира части майор Будаков говорил, ритмично постукивая ладонью по столу:

— Вывод ясен. В дивизионе орудует враг. Я считаю, первое: пока прекратить занятия на боевых машинах, второе — проверить через особый отдел весь командный состав, а командира батареи Николаева отстранить — до выяснения.

Арсеньев с трудом скрывал своё волнение. Он знал, что, если даст себе волю, им овладеет приступ неудержимой ярости, и тогда сгоряча можно наделать бед. Пусть выскажет своё мнение комиссар.

Но и комиссар молчал, желая прежде выслушать командира. Они внимательно присматривались друг к другу уже около месяца, с тех пор как им поручили возглавить гвардейский дивизион. Арсеньев все время ждал, что комиссар попытается ограничить его права. Он очень резко реагировал на каждое замечание, хотя в глубине души понимал, что комиссар большей частью прав. Так было, когда встал вопрос о пополнении дивизиона из сухопутных частей. Арсеньев возражал:

— Я привык иметь дело с моряками.

— Вот ты и преврати в моряков этих сухопутных артиллеристов, зенитчиков, шофёров, — спокойно говорил комиссар. — А когда понесём потери в бою, тоже будешь ждать пополнения с флота?

Победа осталась тогда за комиссаром. Начальник штаба Будаков во всех случаях поддерживал Яновского, а наедине с ним не упускал возможности отметить какую-нибудь оплошность командира.

— Пойми, Александр Иванович, — спокойно объяснял комиссар. — Арсеньев — наша гордость. Лучшего примера для матросов не найдёшь. Человек он геройский, к тому же очень способный. Наше дело — возможно выше поднять авторитет командира, а недостатки есть у каждого. Горяч! — Знаю. Суров, даже мрачен не в меру, но и это понятно после всего пережитого. А то, что взыскателен и строг, — хорошо! И ты мне плохо о командире не говори.

Арсеньев ничего не знал об этих разговорах, но чувствовал, что начальник штаба поддерживает комиссара. «Сейчас комиссар выступит против меня, — думал он. — Но лейтенанта Николаева я не отдам, а прекратить занятия не позволю».

Яновский, наконец, начал говорить, и Арсеньев сразу понял, что комиссар одного мнения с ним.

— Ты, Александр Иванович, проявляешь не бдительность, а мнительность. Нельзя отстранять боевого моряка Николаева. Занятия нужно не прекратить, а усилить, потому что не сегодня-завтра — в бой.

Так и решили. Только поздно ночью комиссар зашёл в комнату Арсеньева. Командир не спал. Вот уже много часов он пытался выяснить причину случайного выстрела. Яновский сел рядом с ним:

— Вот что, Сергей Петрович, виноваты мы с тобой оба, потому что оба отвечаем за дивизион. Машина была, видимо, в порядке. Её накануне проверяли. Будем считать, что Шацкий не выключил рубильник. С командира установки его придётся пока снять, но чует моё сердце — здесь что-то есть. Будем смотреть в оба. А сейчас иди-ка ты спать. Все равно ничего не придумаешь.

Они пожали друг другу руки и разошлись. Но оба так и не спали до утра.

Утром, ещё в темноте, батареи выходили на строевые занятия. Повороты, строевой шаг, приветствия отрабатывали по отделениям. На морозе голос быстро сдавал. Сомин до хрипоты в горле водил свою восьмёрку по плацу:

— Напра-во! Пр-рямо! Шагом… марш!

Сомин чувствовал, что командует он плохо. Замёрзшие бойцы ходили вяло, поворачивались вразброд. Наконец весь дивизион выстраивался в одну колонну. Теперь командовал мичман Бодров. Сомин с облегчением становился в строй. Бодрову мороз был нипочём. Его голос был слышен на всем плацу:

— Ди-визион… Смирно! — все застывали как вкопанные. — Стр-раевым… Марш! — ревела лужёная морская глотка. Сомин не узнавал своего отделения. Теперь все шли бодро, стройно, с размаху печатая шаг по замёрзшей мостовой. Вот что значит настоящий командир!

После завтрака начинались занятия на орудии. Вот тут-то было самое трудное. Как научить этих восьмерых готовить орудие к бою за тридцать секунд? Пока откидывали борта машины, опускали стопора, снимали чехол, подымали ствол и рассаживались по местам, проходило не меньше двух минут. Сомин раздражался, снова давал команду «Отбой!» и повторял все сначала, но выходило не лучше. Подносчик снарядов Куркин — коротышка с маленькими руками и ехидными глазками, которого в дивизионе прозвали «Окурок», — сам имел звание сержанта. Лет десять назад он был на действительной в пехоте и теперь не упускал случая втихомолку подшутить над «командующим». Увалень Писарчук старался изо всех сил, но вечно опаздывал. Он путал цифры скорости и дальности самолёта, пыхтел, краснел и, наконец, махнув рукой в рукавице, оставлял в покое прицельный механизм.

Временами Соминым овладевало отчаяние. Ясно — расчёт не способен вести огонь. И это известно пока только ему одному — сержанту Сомину, который не в силах обучить этих восьмерых. Каждый из них сваливал вину на другого. Во время занятий начиналась перебранка. «Огонь» открывали несвоевременно. Наводчики сваливали вину на прицельных, прицельные на наводчиков, а как работают остальные, вовсе нельзя было проверить без стрельбы боевыми снарядами. Сомин возненавидел обойму с деревянными снарядами, которые употреблялись для тренировки, в то время как в зарядных ящиках лежало две сотни боевых снарядов с сияющими медью гильзами и чёрными масляными головками.

Теоретически Сомин знал устройство орудия хорошо, но на занятиях матчастью произошёл досадный конфуз.

— Вот это затвор, — объяснил Сомин. — Запомните: скользящий, вертикально падающий. Вставляется он так… Видите? Теперь вставляем мотыль…