Литвинова вызвал к себе «Шеф» - Генеральный конструктор.

Отправляясь к нему, Марат ожидал, что разговор пойдет о самолете, за испытание которого ему предстояло вскоре - уже через считанные месяцы - приниматься.

Поэтому, приехав с аэродрома в город, он, прежде чем подняться к Шефу, зашел к ведущему конструктору самолета («Нет ли каких-нибудь очередных новых решений и перерешений? Как формируется программа испытаний? Когда будут отлажены моделирующие стенды?»). Затем завернул в опытно-сборочный цех, где в стапелях уже угадывался скелет фюзеляжа будущей машины. Словом, подготовился к тому, чтобы не дать Генеральному возможности упрекнуть ведущего летчика за приблизительность сведений о новой машине по состоянию на сегодняшний день и час.

К разговору с Шефом приходилось каждый раз готовиться. Готовиться всерьез. Никакой приблизительности, разных там «в общем», «в основных чертах», «ориентировочно» старик не терпел.

Как-то, направляясь из КБ на аэродром, он взял с собой нескольких инженеров. Он вообще всякую поездку продолжительностью более получаса - впрочем, относительно этой величины не все были единодушны, некоторые работники КБ считали, что тут вместо тридцати минут уместнее считать пять, - всякую такую поездку использовал. Иногда читал последние авиационные журналы, тут же на полях карандашом отмечая, кому следует ознакомиться с той или иной статьей, - Литвинов да и другие испытатели не раз получали от референта Генерального фотокопии предназначенных им материалов. Бывало, Шеф использовал поездку для спокойного - телефона в машине у него тогда еще не было - разговора с кем-то из сотрудников. И вот однажды Генеральный взял с собой в числе прочих инженера, ответственного за установку на очередной самолет нового, ранее в практике КБ не применявшегося радиооборудования.

На вопрос Шефа, изучил ли его собеседник это оборудование, тот бодро ответил, что, мол, да, имеет о нем общее представление. В курсе дела.

Генеральный конструктор, сидевший по своей привычке рядом с шофером, повернулся, надел очки, будто для того, чтобы лучше рассмотреть человека, так удивительно высказавшегося, и ледяным («Он его отработал специально для выговоров») голосом изрек:

- Это я могу быть в курсе дела и иметь общее представление. Я! А вы обязаны знать. Знать все - до последнего винтика и последней гаечки. Вернемся к этому разговору через неделю… - И, обернувшись к шоферу: - Иван Иванович, мы конечную станцию метро еще не проехали? Придержи машину, голубчик. Высадим молодого человека. Ему скорее в КБ нужно - заниматься, технику изучать.

И высадил. А ровно через неделю действительно «вернулся к этому разговору». Впрочем, последнее никого не удивило: хотя Шеф обычно ничего - по крайней мере на людях - не записывал, рассчитывать на то, что он забудет поручение, которое кому-то дал, или назначенный разговор, не приходилось.

Немудрено, что и Литвинов постарался предстать пред очи требовательного начальства во всеоружии. Тем более что, как ему казалось, в числе любимцев Генерального он не был. Шеф доверял ему ответственные работы, считался с его мнением (в той мере, в какой вообще был способен считаться с чьим бы то ни было мнением, кроме своего собственного), но человеческой теплоты со стороны старика Литвинов не ощущал.

Началось это скорее всего в тот день, когда любивший ошарашить собеседника неожиданным, резко выпадающим из темы предыдущей беседы вопросом, Шеф вдруг спросил Марата:

- А как вы считаете, правильно мы называем самолеты?

К тому, правильно или неправильно называть летательные аппараты по первым буквам фамилии конструктора, Литвинов вместе с Федько и Белосельским возвращался не раз. И они единодушно пришли к выводу, что нет, неправильно это: получается, что характер творческого труда коллективный, а именование плодов этого труда - индивидуальное. Вроде того, как в концерте говорили бы, что симфонию исполняет не оркестр под управлением дирижера такого-то, а просто он сам - лично дирижер такой-то. Да и нигде такого порядка нет - ни в судостроении, ни в автомобилестроении, ни в станкостроении, словом, ни в одном деле, где при всем огромном влиянии, которое оказывает на ход работы руководитель, лидер творческого коллектива, создает новые ценности все-таки весь этот коллектив.

Мнение на сей счет у Литвинова было твердо сформировавшееся, а потому он, сколь ни неожиданно прозвучал вопрос, ответил на него без секунды промедления:

- Считаю, неправильно.

И хотел было свой ответ аргументировать, но Генеральный слушать не стал. Пробурчал нечто среднее между «угу» и «гм-гм» и повернулся к кому-то из присутствующих с чем-то, снова лежащим в русле предыдущего разговора.

- Зря ты так ему рубанул, - сказал потом Литвинову начальник летно-испытательной базы. - Сказал бы что-нибудь подипломатичнее: не знаю, как-то не задумывался об этом… Ты что, ждешь, за такой ответ он тебя очень нежно любить будет?

- Любить не любить, а уважать будет, - буркнул Литвинов, хотя сам чувствовал себя слегка не в своей тарелке: к ухудшению взаимоотношений с начальством мало кто из нас, хотя бы в глубине души, равнодушен.

Правда, справедливость требует сказать, что Генеральный, если и затаил обиду, внешне никак этого не проявлял. Да и вряд ли был для него ответ Литвинова очень уж неожиданным: в людях старик разбирался и кто что о чем думает, в общем, себе представлял.

- Его не интересовало, что ты думаешь. Интересовало, как ответишь, - прокомментировал впоследствии весь этот краткий, но выразительный диалог мудрый Федько. - А вообще-то понять, что у него на уме, дело непростое. Дипломат!..

…За две минуты до назначенного времени Литвинов появился в приемной Генерального конструктора - «предбаннике», как именовалось (не в одном лишь КБ Ростопчина) это помещение, видимо, в предположении, что сама баня ожидает посетителя дальше, в кабинете Шефа. Так оно, впрочем, часто и бывало.

- Вы сегодня особенно хорошо выглядите, Машенька! - заявил Литвинов секретарше. Не зря называл его Белосельский дамским угодником. Впрочем, в данном случае заподозрить в словах Марата грубую лесть особых оснований не было: Машенька действительно выглядела мило.

Старинные напольные часы со сверкающими латунными гирями и маятником натужно захрипели и начали свой задумчивый бой.

- Доложите, Машенька, самому, что я тут, - попросил Марат.

Ростопчин сидел за своим необъятным письменным столом без пиджака. Полноту плеч подчеркивали плотно обжимающие их узкие лямки подтяжек. Раскрытый над полуспущенным галстуком ворот рубашки открывал дряблые складки кожи на шее. «Стареет», - с неожиданным для себя самого острым сожалением подумал Литвинов.

Прогнозы, с которыми он шел сюда, не подтвердились. Оказалось, что Генерального сегодня интересуют не предстоящие испытания новой машины («Об этом позднее»), а «Окно».

- После захода по «Окну» какой требуется маневр, чтобы выйти на полосу и сесть? - спрашивал Генеральный. Взять быка за рога - ухватиться в любой проблеме за самое главное, ключевое - это он умел!

- Стабильна ли величина этого маневра?.. Ну, в среднем на сколько успешных заходов приходится такой, что нужно уходить на второй круг?.. А при каком отклонении вы считаете заход удачным, приемлемым?.. Хотя бы примерно…

Вопросов было много. Составляя себе мнение о чем-то, Шеф любил докапываться до всех деталей. Даже ежедневные - с утра - обходы конструкторского бюро он строил не так, чтобы успеть обежать во главе почтительной свиты все залы, а подолгу сидел у чертежных станков - кульманов двух, трех, от силы четырех конструкторов. Вникал в чертеж, иногда что-то подправлял, по-детски радовался, когда после его поправок разрабатываемый узел начинал «играть». Еще больше радовался, когда конструктору удавалось отстоять свой собственный вариант, аргументированно переспорить Генерального.

- Лучше я с человеком поговорю раз в год, но подробно, конкретно, не на бегу. И ему и мне полезнее… Вы в Третьяковку как ходите? Чтобы все залы рысью обежать или чтобы одного, двух художников как следует посмотреть?.. Вот я в Ленинграде когда бываю, всегда в Эрмитаж хожу. Обязательно наверх, к импрессионистам, - это всегда, а потом на второй этаж, к одному художнику. Только одному. В прошлый раз к Рембрандту ходил… Что? Там искусство? А у нас что, по-вашему, не искусство?!