А таких команд, как «побыстрее», он не одобрял принципиально. Считал вредными и даже потенциально опасными. Хорошо, если в воздухе летчик опытный, спокойный, с устойчивой нервной системой. А более зеленого и, как говорят медики, «лабильного» пилота подобными командами недолго загнать в такое напряженное состояние, в котором проще простого что-нибудь забыть, напутать, сделать не так, как надо. (Вряд ли это справедливо только применительно к полетам.)

И случая слегка съязвить Литвинов, как мы видим, не упускал.

Последовала непродолжительная пауза, а затем:

- Ноль-четвертый, я Затон. Заходите нормально. - И после еще одной короткой паузы: - По всем правилам…

Последняя ироническая реплика явно имела целью заклеймить Марата как глубоко погрязшего в крючкотворстве формалиста и вообще поставить его на место. Так что после нее приятели были квиты.

Но сегодня Паша еще делает вид, что несколько обижен.

Щелкнув переключателем СПУ - самолетной переговорной установки, - Литвинов включился во внутреннюю связь, предупредил наблюдателя: «Закрываюсь» - и, с сожалением взглянув на расстилавшийся под самолетом пейзаж, опустил, в который уж раз, шторки стекол кабины.

Кран шасси - на выпуск. Машина вздрогнула, в ее чреве что-то загудело, и вот три мягких удара (это стойки трех ног шасси встали на замки) и три загоревшиеся на приборной доске зеленые лампочки свидетельствуют: шасси вышло.

Третий разворот… Выход на посадочную прямую… Выпуск закрылков полностью… Зажужжали включенные приборы-самописцы… А вот и посадочная полоса… То есть, конечно, не сама полоса - она закрыта от взора летчика плотной черной шторкой, - а изображающая ее картинка на экране «Окна».

«В общем, здорово, - не в первый раз подумал Литвинов. - Вроде полоса с торца. Не картинка, конечно. Не телевизор. Но контур похожий».

А в наушниках уже снова монотонный отсчет:

- Высота триста. Скорость двести девяносто…

Сели. Подрулили на стоянку. При этом Литвинов точно наехал колесами на заранее подставленные механиком колодки. Хотя, конечно, прирули он на полметра правее или левее, ничего особенного не произошло бы: механик переставил бы колодки - и все дела! Но летчики базы придавали этому значение: «Чтоб не самолет меня таскал, а я им управлял; что в воздухе, что на земле - одинаково». Чистую работу - чтобы все на сливочном масле! - на испытательном аэродроме уважали. Даже в мелочах…

Механик Лоскутов проворно приставил к самолету стремянку и взобрался на нее.

- Как матчасть, Марат Семеныч?

- Спасибо, Петрович. Все о'кей, - привычно ответил Литвинов.

- Понял. Значит, нормально, - столь же привычно перевел не жаловавший иностранщину Лоскутов, хотя Литвинов не раз пытался разъяснять ему, что слово «нормально» тоже нерусского происхождения. И даже рассказал, как однажды, в конце сороковых годов, зашел в кафе, обнаружил в меню вместо привычного кофе-гляссе напиток под названием «черный кофе с пломбиром» и как официантка, у которой были затребованы разъяснения по этому поводу, была обескуражена утверждением молодого Литвинова, что в этом состоящем из четырех слов названии только два слова - «черный» и «с» - бесспорно не заграничные. Выслушав рассказ, Лоскутов вежливо посмеялся, но все же не преминул заметить, что правильные иностранные слова, тот же кофе-гляссе, например, теперь все восстановлены, а которые не восстановлены, те, значит, неправильные. Иван Петрович явления действительности разделял на две основные категории: «правильные» и «неправильные», что, надо полагать, создавало ему определенные удобства в жизни.

Литвинов пожал механику руку, поблагодарил, как делал это всегда, за исправную работу техники в полете.

Потом отстегнул привязные ремни и вылез, неуклюже болтая надетым парашютом, по стремянке на землю.

Снял шлемофон с головы, пригладил рыжеватые, уже заметно поредевшие на макушке волосы и повернулся всей своей невысокой, плотной (через несколько лет скажут; полноватой) фигурой к ожидавшим его Главному конструктору станции Вавилову и его сотрудникам - вавиловцам.

В глазах у них светилась нетерпеливая жажда информации.

- Ну, как? - спросил выбравшегося из самолета летчика Вавилов.

- В порядке.

Это, казалось бы, не очень содержательное собеседование по неписаному аэродромному коду следовало расшифровывать примерно так:

«- Есть ли замечания по работе станции? Удалось ли полностью выполнить задание? Какие возникли соображения по дальнейшему выполнению программы?»

«- Станция работала хорошо. Задание выполнено. Можно двигаться по программе дальше».

Судя по его дальнейшим действиям, Вавилов этим кодом владел. Он повернулся к своим техникам и распорядился:

- Давайте по-быстрому. Проявить пленки. Самописцы в расшифровку. А мы - в мастерской.

Высокое наименование «мастерской» носил обычный ящик, в которых когда-то перевозили по железной дороге самолеты. В нем прорубили дверь и два окошка, поставили стол, верстак, несколько табуреток и поместили все это сооружение прямо на летном поле, рядом со стоянкой самолета, на котором испытывалось «Окно». В трехстах метрах от стоянки находились ангары, где, казалось бы, можно было устроиться гораздо комфортабельнее. Но давно известна неистребимая приверженность всех, кто имеет непосредственное отношение к летному эксперименту: чем ближе к самолету, тем лучше! Правда, Вавилов усматривал в своем самолетном ящике, то бишь мастерской, еще одно существенное преимущество:

- Телефона нет! Хочет, скажем, начальство вызвать меня на провод. Подать сюда Вавилова! А ему: нету Вавилова, находится, мол, на летном поле. Так, сказать, в самой гуще… Ладно, скажет начальство, пусть потом позвонит. А потом - это потом…

Вавилов явно был осведомлен о стародавней, но, видимо, не потерявшей актуальности рекомендации бравого солдата Швейка, согласно которой для успешного прохождения службы надлежит следовать двум основным принципам: располагаться как можно ближе к кухне и как можно дальше от начальства. Первой частью этой рекомендации Вавилов, судя по его сухопарой фигуре, несколько пренебрегал, но вторую старался соблюдать неукоснительно.

Деловые разговоры - доклады экипажа, ответы на вопросы (их с каждым полетом становилось все меньше), наметка задания на завтра - быстро закончились.

Тем временем стемнело. Надо было подниматься и идти в ангарную пристройку, где помещалась комната летчиков, чтобы заполнить полетный лист, помыться в душе, переодеться и двигаться по домам.

Но уходить из «мастерской» не хотелось.

В ней было тихо, уютно. Через открытую дверь поступал ни с чем не сравнимый, пахнущий рекой, травой, керосином, теплым металлом аэродромный воздух. Заключительная резолюция Вавилова: «Ну, что ж, хлопцы, на сегодня все» - подействовала на окружающих приятно-расслабляюще.

И начался неторопливый авиационный банк.

Трудно сказать, откуда пошло это выражение. Возможно, от картежного «метать банк». Но в авиации оно прижилось прочно и даже перешло в дочернюю область человеческой деятельности - космонавтику. Во всяком случае, автобус, стоявший в дни первых космических пусков на космодроме вблизи стартовой позиции и служивший местом всяческих обсуждений, дискуссий и просто разговоров как на служебные, так равно и неслужебные темы, был, едва появившись, сразу же окрещен «банко-бусом» - автобусом для банка.

Итак, банк в самолетном ящике разворачивался. С одной темы незаметно переходили на другую, иногда вроде бы никак не связанную с предыдущей, - сложны извивы ассоциативного мышления человеческого. И теперь уж не установить, с чего это Терлецкий - один из старейших сотрудников Вавилова, из тех, на ком держалось их конструкторское бюро, - неожиданно спросил:

- Виктор Аркадьевич, а скажи, как у тебя возникла мысль делать «Окно»? Что подтолкнуло? Ведь сверху такого задания, я знаю, поначалу не было… Да и от всего, что наша фирма до этого делала, оно вроде довольно далеко. Так сказать, не в русле…