Федя Гренков с позиций своего лишь недавно начавшего формироваться жизненного опыта комментировал поведение подшефной аппаратуры с пониманием:

- Она все делает правильно. Как в жизни. Ведь у нас как бывает? Если тебе, скажем, надо на что-нибудь разрешение получить или бумагу какую-то оформить… Так вот: нет такого дела, чтобы ты всего, что нужно, с первой попытки добился. Но нет и такого дела, чтобы его невозможно было в конце концов дожать… Выходит, наша техника - в русле.

Федя явно понимал единство законов природы и общества несколько упрощенно, но, так или иначе, если говорить о станции «Окно», был прав: претензий к работе аппаратуры с каждым днем становилось все меньше, и в конце концов их больше не осталось совсем. Вернее, почти не осталось, ибо абсолютного совершенства в жизни, как известно, не бывает. Как, впрочем, не бывает и разработчиков, которые добровольно перестали бы что-то регулировать, налаживать и подчищать в своем детище, даже на заключительных этапах испытаний, когда все давно уже отрегулировано, доведено, отлажено. Один знакомый скульптор признался автору этой повести, что ему всегда стоит больших душевных усилий оторваться от уже, казалось бы, совсем готового изваяния, прекратить бесконечные попытки улучшения, которые, кстати, чаще всего оборачиваются ухудшением. Наверное, творчество всегда остается творчеством, будь оно художественное или техническое, все равно.

В тот день фамилия Литвинова в плановой таблице полетов не значилась. Тем не менее он в девять ноль-ноль появился в летной комнате, или «Комнате летчиков-испытателей», как официально значилось на маленькой табличке, прибитой к входной двери рядом с гораздо большей по размеру - «Посторонним вход запрещается» (известно, что установления запретительные традиционно занимают больше места, чем разрешительные). Правда, при этом оставалось не вполне ясным, кого на испытательном аэродроме надлежало отнести к категории посторонних, но не о том сейчас речь.

То, что называлось по традиции комнатой летчиков, на самом деле состояло из нескольких комнат. В прихожей стоял стол с телефонами, за которым восседала дежурная, почти беспрерывно кого-то куда-то вызывавшая, кому-то что-то передававшая, для кого-то что-то записывавшая, - многие линии жизни испытательного аэродрома замыкались на комнате летчиков.

Из прихожей три двери вели в уставленную узкими шкафчиками раздевалку и в две просторные комнаты, именовавшиеся «рабочей» и «комнатой отдыха». Обстановка в двух последних помещениях, в общем, соответствовала их названиям - в рабочей комнате стояло несколько столов и шкафы с технической литературой, а в комнате отдыха, оснащенной огромным зеркальным, обращенным на летное поле окном, - диваны, кресла, бильярд и шкафы с литературой художественной. В углу стоял телевизор, правда, черно-белый, цветного предстояло подождать еще несколько лет. Висели на стенах комнаты отдыха и несколько картин, по всей видимости, призванных удовлетворять эстетические потребности летчиков и утолять обуревающую их жажду прекрасного, чем способствовать наиболее эффективному отдыху. Правда, Белосельский утверждал, что эти картины принадлежат кисти не передвижников и даже не эпигонов передвижников, а эпигонов-копиистов («Вроде второй производной»), и клялся, что, попадая во время очередной командировки в гостиницу и обнаружив на стене гостиничного номера очередную, более или менее отдаленно напоминающую оригинал репродукцию «Утра в сосновом лесу», сразу теплеет душой - чувствует себя будто бы в родной летной комнате.

Разговоры в комнате летчиков велись то затихая, то разгораясь, практически непрерывно, лишь бы, как математически точно сформулировал тот же Белосельский, количество присутствующих превышало единицу. Разговоры велись всякие: веселые, серьезные, а чаще всего серьезные в веселой упаковке. Этот последний вариант, видимо, лучше всего отвечал складу характера обитателей летной комнаты.

В момент, когда вошел Литвинов, Нароков рассуждал о скрытых трудностях родной летной профессии, каковые, по его мнению, превышали трудности, традиционно приписываемые авиаторам в печати, кино и телевидении.

- Когда я учился в летной школе, - сказал он, - у нас аэродром был за городом, километрах в пятнадцати. Ездили туда на грузовиках. А по дороге было такое место: слева кладбище, а справа тюрьма - тот самый кичман, с которого - помните, Утесов пел? - бежали два уркана. А наш инструктор, Потапов была его фамилия, потом он в заграничной командировке погиб… Так вот, Потапов нам каждый раз говорил: «Смотрите, ребята! Смотрите в оба! Из авиации попасть что на кладбище, что в тюрьму - легче легкого».

- Ну уж и в тюрьму! - усомнился кто-то из слушателей.

- Вот тебе и «ну уж»! В то время за аварии судили. Взоры собеседников обратились к Белосельскому - единственному из присутствующих, кто уже летал в «то время» и успел, хотя бы с позиций совсем зеленого новичка, все же пообщаться с его славными представителями.

- Было, - нехотя подтвердил он. - На этом деле многие погорели. Даже Чкалов. За поломку. Ему год дали. Правда, просидел-то он что-то около трех недель. И выпустили. Но факт остается фактом.

- Ну, сейчас не то время.

На этом все согласились. И разговор незамедлительно перекинулся на другую тему. Летчик Аскольдов обернулся обаятельно-некрасивым, туфленосым лицом веселого фавна к Литвинову:

- Слушай, Марат, ты знаешь, какой звон до меня дошел? В смысле - слухи?

- Где? Откуда дошел? И какие слухи?

- Что значит, где? В обществе. Среди населения… Вчера я в гостях был, сколотился междусобойчик. Так там один очкарик как узнал, что я летчик-испытатель, так сразу меня за пуговицу: «А правда, есть у вас среди испытателей один такой, который одной рукой штурвал держит, а другой научные труды перелистывает?»

- Ну, и что же ты ответил?

- Я сказал, что если прямо - как отдать - нет, неправда. А в переносном смысле… Переносный каждый сам для себя, как хочет, понимает.

- Лучше бы ты ему рассказал про плакат на дороге в Америке. Ихняя ГАИ - не знаю, как она там у них называется, - установила. На плакате написано: «Если ты одной рукой управляешь машиной, а другой обнимаешь девушку, знай: то и другое ты делаешь плохо!»

Посмеялись. Отозвались с одобрением об американских дорогах. Нароков летал туда, видел собственными глазами. Более сдержанно оценили американские автомобили («Кому эти рояли нужны! В узком месте не развернешься, не припаркуешься, да и бензина жрут - не дай бог!»).

- А ты почему здесь, Марат? Тебе разве не передавали - в двенадцать быть у вавиловцев? - вдруг спохватился Белосельский.

- Знаю, Петр Саныч, спасибо. Я к двенадцати успею. А здесь мне кое-что еще сделать надо.

- Ну, ну. А то я подумал, что тебе не сказали…

Петр Александрович Белосельский - испытатель предыдущего поколения - уже заканчивал свою летную деятельность. На фоне других летчиков этого самого предыдущего поколения он заметно выделялся культурой, начитанностью, широтой интересов - от античной философии до художественной (у него она действительно получалась художественной) фотографии. Всмотревшись однажды в погрузневшую с годами голову Белосельского, в его аккуратно уложенный косой пробор, серебристая седина которого контрастировала с индейско-красноватой кожей лица, в столь же аккуратную щеточку усов, в высокий лоб, пересеченный наискосок розоватым шрамом - следом одной из стародавних аварий, Литвинов подумал: «Ему не хватает пенсне. И был бы похож на этакого чеховского интеллигента, учителя, скажем. Какие когда-то в гимназиях были… Правда, цвет лица не тот. И шрам: для учителя не очень типично…»

Но что-то от учителя в Белосельском действительно было. И удивляться этому не приходилось. В авиацию он пришел с третьего курса педагогического института. Пришел по так называемому спецнабору - тоже примета тридцатых годов, - когда многие студенты, коммунисты и комсомольцы, были взяты со вторых, третьих, даже четвертых курсов не только технических, но и гуманитарных вузов и направлены в летные школы. Авиация росла и требовала людей… Часть попавших в спецнабор - в том числе и Белосельский - пошла охотно, часть - подчиняясь партийной или комсомольской дисциплине. Как и следовало ожидать, когда дело дошло до полетов, кто-то отсеялся, но большинство - и Белосельский в их числе - прижилось на новом поприще. Прижилось и составило несколько лет спустя тот самый костяк летных и командных кадров, на плечи которых легла основная тяжесть воздушных сражений Большой войны…