Глава 3

Ему казалось, что кровь не остановится никогда. Он возил ногой по полу, чтобы оставшимися в живых пальцами почувствовать, теплая ли на деревянных досках жидкость. Только часа через четыре нога начала прилипать к полу, и еще через час то, что было на полу, полностью засохло.

Рана начала покрываться липкой корочкой. От этого было еще больнее: когда он пытался пошевелить ногой, она вскрывалась, корочка трескалась, и из-под нее сочилась свежая сукровица, обливая ногу горячей жижей. Он просидел так до ее возвращения, в полной темноте и тишине, прерываемой только своими рыданиями.

Роберт всегда считал, что самая большая боль, которую он чувствовал, было его падение со второго этажа их дома, когда ему было пять лет. Он тогда переломал себе несколько костей, включая до сих пор не зажившее повреждение шейного позвонка. Он высунулся из окна слишком сильно, чтобы посмотреть, куда Карл пошел гулять с мальчишками без него, и не удержался на подоконнике. Мама была сильно расстроена, она ругала брата, и Роберту было стыдно за это. Больнее всего был именно этот стыд, ведь он знал, что Карл ни в чем не виноват. А мама считала, что он обязан был взять младшего с собой, тогда бы с ним ничего не случилось.

Сейчас Роберт мог бы написать диссертацию о боли, потому что теперь, как ему казалось, он знал об этом все. Та боль вовсе не была болью вообще, ведь тогда он был маленьким мальчиком, и скорее всего, помнил он именно душевную боль — тот самый стыд, — а не физическую. Сейчас он прочувствовал все краски настоящей, человеческой, телесной боли. Она прорывалась сквозь его сознание и путала разум. Он был готов умолять Нину о прощении, только чтобы она дала ему таблетки от этой адской боли. Он был готов сам признаться в убийстве, лишь бы она помогла ему не чувствовать больше этого. Не готов он был только мириться с этой болью, потому что пять часов подряд она высасывала из него все силы.

Вспышка света из открывшейся двери заставила его снова завыть, она, казалось, вонзилась в его голову своими маленькими мерзкими лучиками. Теперь он понял, как хорошо ему было в темноте.

— Ты еще жив? — спросила она. Ее голос был бодрым.

— Нет. — Он заплакал.

— Я тут принесла тебе кое-что.

Она спустилась по лестнице, неся в руках тазик с водой, бинты и аптечку.

— Сейчас я буду делать тебе перевязку, а ты постарайся терпеть. Ты же взрослый мальчик? — Он не понимал ее веселого тона.

— Зачем ты сделала это? — спросил он.

— Это же очевидно, Роберт. Не буду же я тебя все время привязывать, это не очень хорошо. Иногда мне придется отлучаться на целые сутки, как же ты будешь тогда спать? Я не настолько изверг, чтобы не давать тебе спать.

— Ты изверг, это на сто процентов, — простонал он.

— Нет, я просто не хочу, чтобы ты убежал. Если тебе не будет, на чем бежать, ты ведь тогда не убежишь? — Она улыбнулась. Роберт не мог поверить в дерзость своего сознания, потому что счел ее улыбку соблазнительной. Он мысленно отругал себя за это.

— Я не убегу, честно. — В его голосе слышалась мольба. — Только не делай больше так.

— Не могу обещать. У тебя ведь все еще есть твоя вторая нога.

Он похолодел от ужаса.

— Нет, не бойся, точно не сегодня. — Она принялась обмывать его ногу намоченным вафельным полотенцем, он вздрагивал каждый раз, когда она к нему прикасалась. — Слишком много потрясений на сегодня, а то ты еще скончаешься от потери крови.

Закончив, она перевязала его ногу бинтом, сквозь ткань тут же проступили кровавые разводы. Она кинула мокрые салфетки в таз и направилась к выходу.

— Ты вернешься?

— Я принесу тебе ужин.

Она вернулась все с тем же подносом в руках и принялась кормить его. Зачерпывала ложкой суп, дула на него, совсем как мама в детстве, и подносила ложку ко рту. Роберт почувствовал облегчение, когда теплая жидкость спускалась вниз по пищеводу. Он немного ожил.

После кормления она начала развязывать его. Он не сопротивлялся. Ему не хотелось бежать сегодня, ему больше ничего не хотелось, только бы коснуться головой подушки и чтобы сон отпустил его боль. Она сделала ему укол кетопрофена и взбила подушку.

— Ты мне все еще нравишься, Роберт. Пусть все останется, как есть. Не пытайся бежать, тогда не придется простреливать тебе вторую ногу.

— Я не буду, — ответил он.

Она приблизилась к нему и поцеловала его в губы. Он ответил на поцелуй.

— Вот что мне в тебе нравится, — сказала она. — То, что ты, несмотря на боль, чувствуешь ко мне симпатию. Это чертовски возбуждает.

— Я не буду сегодня.

Но он не смог ей противостоять. Она стащила с него штаны, помогая ему освободить раненую ногу, и оседлала его. Она все сделала сама — ему практически не пришлось двигаться. Разрядка была очень кстати. После ее ухода он уснул как младенец. Только во сне ему являлся его пистолет, который говорил человеческим языком и просил спасти его из плена. Когда-нибудь, когда он выспится, он так и сделает.