Когда мы вернулись обратно домой, я собрала нам чего-то поесть, а Говард развел огонь, так как холод был адский. А когда мы запаслись тостами с готовыми бобами и чайником чаю, то Говард сказал:

– Я намерен за это взяться. Разумеется, может быть и провал, однако может быть и успех. Если успеха не будет, что скажешь?

– Ничего не скажу, – сказала я. – Оставляю все это тебе.

Он поцеловал меня за это. Потом закрыл глаза, как бы от боли, и начал перечислять имена лошадей:

– 1936, Ньютаунский Форд. 1937, Солитер. 1938, Папагено. 1939, Наставник. – Это были победители манчестерского гандикапа. – 1954, Покинутый. 1955, Стремительный. 1956, Парень из Трентэма. 1957, Голосистый. – А я проверяла имена по книжке, и он, разумеется, был абсолютно прав. Мне приходилось все время напоминать себе: это не ум, Говард просто таким уродился. Молодой человек из «Дейли уиндоу» назвал это дефектом, так оно и было на самом деле. Потом Говард сказал: – Теперь пора переходить к завтрашним участникам. – А потом прочитал список в газете, и уже просто всех знал, вот так вот, так как сразу сумел перечислить. А потом говорит: – Теперь трудное дело. Теперь мне надо вообразить эту самую «Энциклопедию Коупа для любителей скачек» за будущий год. Теперь мне надо закрыть глаза и увидеть вот эту страницу со всеми победителями разных лет, а в конце списка победителя этого года.

– Ох, это сумасшествие, – говорю я. – Просто полное безумство.

– Всё безумство, – сказал Говард. – Сумасшествие, и безумие, и одна пакость. Только это недолго продлится. – Потом крепко зажмурил глаза, сделал типа попытки. – Ничего хорошего, – сказал он. – Просто ничего не вижу. – И весь вечер пытался и так ничего не увидел. Видел только прошлогоднего победителя в конце страницы и без конца ругался, бедный котик, потому что ему не давали увидеть победителя этого года.

– Брось пока, – говорю я. – Дай мозгам отдохнуть. Не старайся заставить. Заставлял мужик свинью, а она сдохла.

– Чего он ее заставлял делать?

– Не знаю я. Просто так говорят. Брось, давай телик посмотрим. – Я включила ТВ, и мы сели смотреть, Говард очень мрачный. Шел в тот вечер один старый фильм, очень плохой, про войну в пустыне, мужчины насвистывают «Лили Марлен», танки, противотанковое оружие, Роммель, очень скучно и старомодно. Я хочу сказать, хватит нам своих проблем и без напоминания о проблемах других людей в прошлые времена.

– Эль-Аламейн,[13] – ни с того ни с сего громко вслух сказал Говард. – Вот оно. Это дает мне подсказку. – Тут он выключил ТВ, начал нашаривать на стене выключатель, сказав: – Теперь надо мне посмотреть, – зажмурился, чтоб лучше видеть, а потом говорит: – Все в порядке. Вот и победитель.

– Который? – спросила я.

– Дальнамейн! – крикнул Говард. – Вижу ясно, как не знаю что, просто черным по белому, в конце страницы. Сказано, Дальнамейн, жокей Дж. Гринуэй. Тренер…

– Плевать на все это, – говорю я. – Сколько ты собираешься ставить?

Он открыл глаза, посмотрел на меня, как на чокнутую, и сказал:

– Много. Всю тысячу.

– Твой букмекер возьмет столько?

– Возьмет, – сказал Говард. – Только обрадуется. Видишь ли, он их распределит по другим букмекерам на случай, если вдруг проиграет. А он, разумеется, проиграет. Только не знает этого. – И начал шебаршить газетами по всему дому, выискивая ставки и всякую всячину. – Аутсайдер, – сказал Говард, – вот кто эта лошадь.

– Ох, поосторожнее, – говорю я. Как бы умоляю. Все это было жуткое сумасшествие, иначе не скажешь, вот именно. – Не ставь сразу столько. Поставь половину. Оставим пять сотен. Риск жуткий.

– Никакого жуткого риска, – сказал Говард как бы высокомерно. – На самом деле это ведь не наши деньги. Я хочу сказать, я их по-настоящему не заслужил. У меня просто такие мозги. Ну, если б дело касалось какого-нибудь старого бедолаги профессора в одних лохмотьях, человека, который читал эти книжки и все про них знает… Но это ведь просто мои мозги, мне это на самом деле не стоило никакого труда. Проиграем так проиграем. На самом деле ничего не потеряем.

С бедным Говардом ничего нельзя было поделать, он все должен быть делать по-своему. Он любил меня всей душой, снова и снова показывал и доказывал это, но должен был делать по-своему то, что знал, по его утверждению; и поэтому я это дело вот так и оставила. В конце концов, завтра снова могу пойти в супермаркет без всяких проблем, Говард тоже вполне способен найти работу, особенно теперь, став таким знаменитым. Даже мог пойти на сцену, Чудо Памяти, как говорится. Не о чем было по-настоящему беспокоиться, но я никак не могла отделаться от мысли, какая это будет потеря, все деньги в трубу вылетят.

На следующее утро Говард ушел рано в своем самом лучшем пальто. Вернулся не раньше середины дня, войдя, как-то мрачно кивнул и сказал:

– Возникли небольшие проблемы, как ни странно может показаться, но теперь все в порядке.

– Значит, все поставил? – говорю я.

– До последнего пенни. – Он снова кивнул.

Ну, в тот день на обед у меня были рыбные палочки, по пять штук на каждого, и я сделала чипсы, но никто из нас особо не ел. В один момент во время обеда Говард вдруг зажмурился и говорит:

– По-моему, там было сказано Дальнамейн.

– Уже слишком поздно, – напомнила я. И заварила чай, очень крепкий.

Скачки были в 1.55, их, конечно, показывали по ТВ, поэтому примерно в 1.30 мы сели перед ним, сердца наши стучали, как бешеные, и я спросила:

– Какую тебе ставку сказали?

– Двадцать восемь к одному, – сказал Говард.

29 000 фунтов, подумала я про себя. Это слишком много для людей нашего типа, и я себя стала немножечко лучше чувствовать насчет проигрыша, теперь точно зная, что Говард поступил неправильно и сам не очень-то рад, можно было сказать, – он тянул сигареты одну за другой как бы с какой-то жаждой. И все это время голос комментатора на ипподроме бубнил про эту лошадь, и про ту лошадь, все они для меня одинаково выглядели. Экран наш семнадцати дюймов, прыгавший и заносившийся снегом, когда мимо по улице проезжали машины, был сплошь забит лошадьми, они ржали и бегали туда-сюда рысью, или чем-то еще.

– Вон, – мрачно сказал Говард. – Вон та черная лошадь. Тот самый Дальнамейн. Молю Бога, чтоб я правильно сделал. – И начал грызть ногти, я всегда ненавидела эту привычку и поэтому выдернула у него изо рта его пальцы. Он что-то пробормотал, тут все лошади встали по стартовым номерам, а потом побежали.

Комментатор нам все рассказывал таким тоном, как у какого-нибудь проповедника в церкви, хотя очень быстро, на одной и той же ноте:

– А он то-то и то-то, то-то и то-то, то-то и то-то, и то-то, и то-то. А он то-то и то-то, то-то и то-то, то-то и то-то, и то-то, и то-то, – делая глубокий вдох перед каждым новым «а» и все больше и больше волнуясь.

Происходило же вот что: Новый Боец впереди, Мшистая Морда, Пантофель, Солнечный Восход и Сабо позади, Ветреный Кряж в хвосте, что бы это ни значило. За семь фарлонгов до конца Красавчик Весельчак обошел Нового Бойца, Солнечный Восход, Первичный Двигатель и Сабо. Потом последний поворот, и маленькое преимущество получил Первичный Двигатель, потом вышел Пантофель, осталось два фарлонга, Пантофель впереди на корпус.

– Давай, Дальнамейн, – абсолютно неожиданно завопил Говард, и мы оба ударили кулаками по своим коленкам, комментатор очень быстро тараторил все на той же одной ноте, а Говард вопил: – Давай, Дальнамейн, сукин ты сын! – Дальнамейна пришпорили, вперед вышел Ветреный, потом пошли последний фарлонг, и Дальнамейн стал лидером, прямо за ним Ветреный, Дальнамейн все держался, и вот финишный столб. Дальнамейн обошел Ветреного на голову, как говорится, и мы с Говардом даже не знали, то ли нам прыгать и расколачивать мебель, то ли попросту отключиться как бы в онемении.