Дело было довольно трудное – избавиться от того самого Редверса Гласса, хотя Говард хотел от него избавиться больше, чем я. Я часто слышала про поэтов, хотя в школе не слишком-то много, и для меня было настоящей новинкой, что один из них прямо тут, у нас в гостиной. Он был одет не очень-то хорошо, как я уже сказала, но видно было – что-то в нем есть, особенно когда разговаривает, голос милый такой, сплошной мед. А он все разговаривал и рассказывал нам, как учился в Оксфорде вместе с тем самым Ривсом из «Дейли уиндоу» и какой Ривс тогда бедный был, а семья того самого Редверса Гласса была очень богатая, хотя теперь она его вычеркнула или что-то еще, потому что он поэт и не хочет заняться семейным бизнесом, или типа того. Так или иначе, в Оксфорде, или в Университете, или как он там называется, Редверс Гласс помогал Альберту Ривсу деньгами, Ривс никогда не мог отплатить ему тем же, но все клялся, когда-нибудь сможет, и теперь это определенным образом сделал. Такая была история Редверса Гласса. Вдобавок он подмел все бисквиты заодно с ореховым кексом, выпил шесть чашек чаю, последнюю почти с одной водой. Тогда я спросила, не хочет ли он прихлебнуть из какой-нибудь нашей бутылки, на которую, как я видела, он поглядывал как бы с жаждой, он сказал да, и поэтому я плеснула ему того самого «Гранд Марнье» по ошибке вместо шерри, но он выпил, не моргнув даже глазом. Потом еще захотел, потом хотел начать декламировать свои стихи, но Говард говорит:

– Теперь идите в город, переночуйте в отеле, а потом решите, чем завтра захотите заняться.

– С Лондоном кончено, – сказал Редверс Гласс, – кончено, кончено, кончено. – Можно было сказать, это тот «Гранд Марнье» выходит наружу. – Будущее здоровых английских искусств в провинции. Да, о да, это здесь наиболее расцветет поэт и музыкант. – И еще вроде того: Лондон слишком велик, чтобы на кого-нибудь обращать внимание, и у него нет сердца, а в провинции дело другое.

Я не слишком следила за его речами, но никак не могла удержаться от тайных смешков. Так или иначе, Говард более или менее его выставил, слышалось, как он немножечко распевает на улице, настоящий счастливый поэт, как и следует быть с девятью сотнями Говарда в кармане, или в банке, или где он там их держал. Тут я захихикала по-настоящему громко, Говард тоже не сдержал улыбки. Теперь я приготовила ужин – раз уж мы при деньгах, купила русских крабов в банке, как раз примерно в то время очень подорожавших из-за каких-то проблем или чего-то еще, и мы съели их с уксусом и с картофельным салатом в банке, – и заварила еще чаю. После ужина мы ТВ не смотрели. Разглядывали вместо этого карты и всякие вещи и разговаривали про то, что будем делать на отдыхе; прочитали еще полученные в тот день письма, просительные письма от людей из города, – видно было, что кто-то болтает, кто-нибудь из байка или из конторы букмекера, но мы все письма прочитали, а потом сожгли, никто по-настоящему ничего не заслуживал.

Было около половины одиннадцатого, когда мы услышали громкий стук в нашу дверь. Говард, конечно, пошел. Мне тот громкий стук не понравился, точно громкость значила что-то ужасное, типа кто-нибудь умер или очень заболел. Я услышала голоса, и поэтому вышла в прихожую, на пороге стоял незнакомый нам полисмен, здоровенный тупой легавый с очень некультурным голосом, и этот самый легавый держал того самого поэта, Редверса Гласса. Видно было, Редверс Гласс очень пьян, так что Говард правильно сделал, попросив полисмена завести его в прихожую, не желая, чтоб это все видели какие-нибудь прохожие или соседи, гулявшие с собаками. Поэтому полисмен приволок Редверса Гласса за шкирку практически, прислонил к стенке, и мне ужасно хотелось хихикнуть, но я сохраняла серьезное выражение лица. Легавый говорит:

– Он был обнаружен пьяным и невыменяемым прямо у «Висячей лампы». – И Редверс Гласс с закрытыми глазами пьяно запел очень грубую песню про Улицу Тысячи Чего-то там под Вывеской Висячей Еще Чего-то там. – Все, что мы обнаружили у него в карманах, – сказал легавый, – при индентинфинкации, это чековую книжку и кучу банковских нот по пятерке, да ваш адрес, надписанный на бумажке, так что, подумали, лучше привесть его сюда. – И он очень сурово поглядел на Говарда, точно это Говард во всем виноват, что, в своем роде, по-моему, правда. – Может, он вам родня какая-нибудь, – сказал полисмен, – хотя по разговору на брадкастерского парня не смахивает.

– Почему бы вам, – сказал Говард, – не отвести его проспаться в какой-нибудь камере? К нам он никакого отношения не имеет. Я просто дал ему денег немного, и все.

– Ну, – сказал легавый, – видите, что он с деньгами сделал, а? – И снова сурово посмотрел на Говарда, а потом сжалился и как бы с омерзением оглянулся на Редверса Гласса. Редверс Гласс все стоял у стены с закрытыми глазами, бормотал что-то типа поэзии. Можно было услышать лишь несколько слов, вообще без всякого смысла, потом я смекнула, что Редверс Гласс оказался в том же положении, как мы в тот вечер в Лондоне без багажа, и, наверно, ходил из отеля в отель, и ему говорили, мест нет, а потом он напился. Правда, он был в своем роде очень приличным, не стал просто к нам возвращаться, выклянчивать комнату на ночь, старался сам устроиться, что чужому немножечко трудновато. Потом Редверс Гласс, все так же у стены, зашатался и прямо стал засыпать и немножко храпеть. Легавый говорит: – Лучше дайте ему койку на ночь, он одних вас и знает в Брадкастере, а потом пускай утром идет своей дорогой. Дурачок, недоумок молоденький.

– Я все слышал, – сказал Редверс Гласс. – Слышал, что вы сказали. Не хочу, чтоб меня кто-нибудь обзывал. – И потом снова начал храпеть.

– Ладно, – сказал Говард. – Положим в свободной комнате. Не следовало бы ему это делать.

На самом деле он на хитрость пошел, вот что это такое. – Ну, полисмен просто взвалил на плечо того самого Редверса Гласса, это называется Прием Пожарника, но увидал, что у нас слишком узкая лестница, поэтому они с Говардом взяли Редверса Гласса с обоих концов и с трудом зашагали по лестнице с Редверсом Глассом, – руки болтаются по бокам, рот открыт, глаза закрыты, и он вовсю храпит. Если подумать, то очень забавно, мне приходилось с трудом удерживаться от хихиканья. Оставаясь внизу, я все слышала грохот и треск, пока они волокли его в свободную комнату (где в тот раз спала Миртл), потом сильный удар, и тяжелые вздохи, и еще такие звуки, будто Говард с полисменом руки отряхивали, словно несли наверх что-то мокрое. Слышалось шлеп-шлеп одной руки об другую. Потом они спустились, и легавый снова сказал:

– Дурачок, недоумок молоденький.

– Утром он будет в полном порядке, – сказал Говард. – Мы накачаем его черным кофе, а потом пошлем своей дорогой. Видите ли, он поэт.

– А, – сказал полисмен и кивнул, точно этим все объяснялось. – Ладно. Ну, премного благодарю вас обоев. – И он очень торжественно пожал нам руки, сказав, что должен вернуться в ушасток. – Он разговаривал с очень сильным акцентом. Прямо перед уходом как бы ухмыльнулся впервые и говорит: – Прямо в лапы ему попадает, а он того и не знает, лысина как чечевица, показать ее боится. – Это у него был такой юмор. Потом он пошел обратно в участок.

Когда мы легли в постель, что сделали вскоре после того, день был очень тяжелый, слышалось, как храпит во весь дух Редверс Гласс, лежа на спине, ведь храпишь как раз поэтому, а еще от лишней выпивки. Но храп этот был регулярного типа, не дерганый, как обычно у моего папы, можно было спать под него без особых проблем. В те дни, должна я упомянуть, Говард поуспокоился по ночам и почти не разгуливал по всему дому во сне, включая кругом свет, а также очень мало разговаривал и кричал. Он почти прекратил это делать в то время, когда готовился к викторине, точно мозгам его приходилось чересчур много думать, чтобы тратить силы на все эти ночные игры и развлечения. Он только время от времени вдруг выкрикивал название какой-нибудь книжки, насколько я понимала, или имя какого-нибудь писателя, или ту-другую дату, но теперь очень редко вставал по ночам. Поэтому мне выпадало побольше покоя. А уж раз я могла спать под страхом, что Говард вдруг выкрикнет что-нибудь мне прямо в ухо, то уж определенно могла спать под весь этот храп Редверса Гласса в соседней комнате.