Он стоял, вглядывался, осторожно, почти бесшумно прохаживался на узком участке между сосенками и все слушал, слушал... Почему-то именно ночью откуда-то лезли подозрительные звуки - вроде где-то за лесом заработал движок автомобиля, но поработал немного и смолк. Затем донесся далекий, непонятный вскрик - птицы или человека. Или, может, команда. Вдруг далеко в лесу бухнуло два выстрела кряду. Он напряженно и долго ждал продолжения стрельбы, но продолжения не было, значит, это были случайные выстрелы. А может, все ему показалось?

К утру, измученный холодом и бессонной ночью, он стал думать: не забыли ли его тут? Или намеренно бросили с какой-то непонятной целью? Может, плюнуть на все и идти к своим? Но все-таки бросить пост он не решался. То, что за этим могло последовать, было пострашнее кажущихся опасностей. Это Макаревич знал по чужому опыту. Но и глупо было уподобляться собаке, оставшейся у костра караулить бурку пастуха, ушедшего куда-то с отарой. Пастух вернулся к кострищу только весной и нашел рядом с буркой скелет верной собаки. Все-таки он - не собака.

Когда стало светать, терпение его лопнуло. Будь что будет - он пойдет в лагерь. Потому что - почему не сменяют? Положено сменить - почему не выполняют? Или там что-то случилось? Или их подстрелили по дороге отсюда взводного и Махно? Но если остался хотя бы Довжик, разве он не напомнит о своем забытом напарнике?

Злой и обиженный Макаревич появился возле шалашей, как раз когда партизаны собирались на завтрак. Партизан, правда, было немного, большинство пребывало в охранении. И тут Макаревич нос к носу столкнулся со взводным. Старшина Дмитренко, в одной гимнастерке, без ремня, только что умылся за шалашом и нес в руке пустой котелок.

- Что ж не сменили? - чужим от обиды голосом спросил Макаревич.

Взводный как будто искренне удивился.

- Да? Не сменили? Я же сказал... Сказал Довжику - снять дозор. Там не нужен больше. Где Довжик? Довжика ко мне!

Что-то, однако, фальшивое слышалось в голосе взводного, в его непривычной, почти виноватой интонации. И Макаревич не мог поверить, что Довжик забыл передать приказ о снятии дозора. Но где Довжик?

- Где Довжик? Позовите Довжика...

Взводный и еще шумел в шалаше и за шалашами, посылал кого-то на розыски Довжика. Но Довжика нигде не было, и никто не видел его. Макаревичу сделалось совсем тревожно, его ночные переживания враз отлетели перед мрачным предчувствием.

До конца завтрака Довжик не появился.

Макаревич опять позже всех получил свои полкотелка холодной перловки, и тут объявили построение. Он думал, что уж на построении Довжик должен появиться. Но тот не появился и на построении. Как и в прошлый раз, Макаревич намеренно встал на самом фланге недлинной шеренги. Команды пока не подавали. Впереди на поляне совещался с несколькими командирами их взводный - что-то там обсуждали.

Но вот поодаль, между редких сосен, появился командир. Как всегда, со своим темнолицым Махно и двумя ординарцами подъехал верхом. Ротный, бывший сельский учитель, глуховатым, далеко не командирским голосом подал команду, строй не сразу, но все же заметно присмирел, подравниваясь в шеренгу. Как раз перед левым флангом, где стоял Макаревич, командир остановил лошадь и в два приема спешился. Это у него получалось всякий раз отработанно и ловко, недаром до войны он служил в кавалерии, и "аллюр три креста" было его любимым присловьем, особенно когда он находился "под мухой", что было, в общем, всегда. Освободив из стремени правую ногу, он одним махом перекидывал ее через конский круп и легко высвобождал левую. Именно в такой момент Макаревич внутренне ахнул - из-под длинной полы командирской шинели мелькнуло знакомое, матово начищенное голенище с ремешком-застежкой под коленом. Макаревича вдруг осенила мысль-догадка, от которой готов был померкнуть свет.

Довжик так больше и не появился, и в отряде его скоро забыли. Забыть было просто - отряд сменил место базирования, и начались стычки с полицией. Людей становилось все меньше. Особенно когда началась блокада. Лихой кавалерийский командир геройски погиб во время прорыва возле болотистого озера; куда исчез его адьютант Махно, никто толком не знал. Взводный Дмитренко раненным попал в плен к карателям из батальона СС, его судьба была и вовсе незавидной. Книгу "Амок" Макаревич какое-то время носил в боковом кармане своей фезеошной куртки. Потом она пошла по рукам и в конце концов была израсходована на цигарки.

Макаревич сидел на автобусной остановке и не знал, что делать. В подошедший автобус битком набилось народу, но люди все продолжали лезть в его накренившийся, осевший до асфальта кузов. Макаревич давно не помнил себя в такой растерянности. Вернуться или уехать? - вот что решал он и не мог решить. Он лишь коснулся старой, давно затянувшейся раны, и вот она снова угрожала открыться. А если он откроет ее для других?

И все-таки он решился. Почему - не знал сам. Толком ничего не обдумав, поднялся со скамейки и пошел обратно к кладбищенскому пригорку. По дороге решил: сперва он задаст только один вопрос и в зависимости от ответа решит, сказать или нет.

Издали стало видно, что бабуля с девочкой все возились со своей рассадой, но теперь там появился и кто-то еще. Высокий мужчина в шляпе. Да это же встреченный им инвалид...

Когда он подошел к знакомой металлической оградке, все сразу и вроде бы в нехорошем предчувствии уставились на него. В бабусином взгляде сквозила тревога, почти испуг. Он извинился.

- Ответьте мне, пожалуйста, - я забыл спросить. В войну вы были в Германии?

Наступила недоуменная пауза, после которой бабуся, словно очнувшись от минутной забывчивости, воскликнула:

- Ой! Я так и знала! Я так и почувствовала - вы же знали его. Вы с ним в партизанах были, правда?

- Правда, - сказал он. - Вот, решил рассказать... А вы кто? - обратился он к инвалиду в шляпе, высокому, худому человеку с ввалившимися щеками.

- Я ее муж, - сказал мужчина, - я в курсе.

- Так... С чего же тут начать? В общем, осенью сорок третьего мы встретились на построении...

Он начал рассказывать - сбивчиво, не все вспоминая сразу, то и дело умолкая. Далеко не все из полузабытого прошлого легко ложилось на язык современного человека, отделенного от этого прошлого полсотнею лет. Да и в душе не все было преодолено до конца - сопротивлялась правда, которой хотелось выглядеть покрасивее. Труден и порой малоубедителен был его рассказ, и он чувствовал это. Знал: так бывает еще, если слушающие не расположены к рассказчику или среди них находится духовный вампир, "пожиратель мысли", как он таких называл. И тем не менее Макаревич рассказал все, добавив, что потом, после боев и майского разгрома сорок четвертого года, от отрядов бригады остались жалкие ошметки, уцелевшие партизаны разбежались по окрестностям. Многие командиры погибли, наверное, пропали и документы. Особенно те из них, которые свидетельствовали о причине разгрома. После войны этот разгром поименовали "прорывом" и увековечили грандиозным победным памятником на поле, некогда заваленном трупами партизан.

Когда он кончил рассказывать, бабуся молча заплакала. Ее никто не утешал, лишь девочка, потупясь, терлась об ее колени. Поодаль, возле какой-то могилы, явно прислушиваясь к их разговору, молча стояли две женщины. И вдруг инвалид, муж бабуси, обернулся к нему и жестко заговорил с неприкрытой злостью:

- Зачем вы все это рассказываете? Кто вас просил? Мало нам было горя от неизвестности, так вот утешили, называется! На кой черт нам такая правда?!

Ограды, памятники, обелиски - все поплыло перед глазами Макаревича. Ну, натворил! - была первая мысль. Зачем было рассказывать, кто его просил об этом? Сердце сдавила знакомая тупая боль, гляди, как бы снова не хватил инфаркт. Он поднялся со скамейки, а инвалид кричал:

- Я пятьдесят лет в партии, потерял здоровье за советскую власть! Я верил... И я хочу верить, а вы... Откуда вы взялись на нашу голову? Вот, видите!..