– Письма нет? – и, не дожидаясь ответа, добавил, задумчиво поглядев на Тоську: – Ну, скоро будет.

И правда, письмо пришло. Тоська получила его на работе. Утром, разбирая почту, Нюра вдруг сказала: «Тоська, пляши!» – и у Тоськи перехватило дыхание. Дом, где жила Тоська, оказалось, входил в Нюрин участок, Тоська и не знала даже – ведь писем им никто не писал, а газеты она брала в отделении.

Тоська страшно смутилась, что Нюра отдала ей письмо при всех, могла бы ведь и потом, попозже, покраснела вся, забилась в уголок и разорвала синий конверт с красивой маркой.

«Здравствуй, Тоня! – прочитала она и повторила про себя – „Тоня“. Очень уж редко называли ее так, она и забыла, как это звучит – Тоня. – Пишу тебе с задержкой, извини, давно не был на почте. Служба идет хорошо. Скоро поедем на учения. Если снова пошлют в ваш город, обязательно приду к тебе. А на фильме „Неизвестная женщина“ плакала ты тогда зря.

Ну, вот и все мои солдатские новости. Пиши, как ты живешь. Олег».

Тоська подняла глаза и оглянулась. Все – и Нюра, и Нина Ивановна, и остальные – смотрели на нее и улыбались. Тоська покраснела еще больше, сунула письмо в сумку и быстро-быстро, опустив голову, стала собираться, а потом выскочила на улицу, не подождав Нюру.

Тоська летела знакомой дорогой, и странные чувства охватывали ее. Перед глазами стояло лицо Олега, только теперь она неожиданно для себя стала припоминать его. Да, Олег был некрасив, весь в веснушках, но когда они шли по вечерней улице, Тоська бегло приметила, а сейчас это встало ярко и явственно: у Олега была красивая голова, гордая, чуть откинутая назад, и четкий, будто резной профиль. Он был высок, по крайней мере для Тоськи: на своих каблучках она еле доставала ему до подбородка. И смеялся он как-то очень спокойно, очень хорошо, по-доброму.

Тоська бежала к своему участку, и ей рисовались все новые и новые черты Олега. Наверное, он очень сильный и добрый, думала она, ведь сильные люди всегда добрые, и он, конечно же, смелый, если не боится прыгать с парашютом…

Весь день Тоська носилась как угорелая, не знала усталости и ни о чем не думала, кроме Олегова письма.

Только один раз она притихла. Алексеевой Т. Л. сегодня было заказное письмо. Прежде чем позвонить, Тоська посмотрела на конверт, на обратный адрес. «Опять Анадырь, – подумала она. – Где такой?» – и позвонила.

Алексеева Т. Л. была дома. «Вам письмо!» – сказала Тоська и привычно вошла в квартиру. Что-то изменилось здесь с тех пор, как Тоська приносила последнее письмо. Наверное, был чуть-чуть нарушен обычный порядок. На стуле висели капроновые чулки, небрежно брошенные, тонкие, «паутинка», а на диване стоял проигрыватель и медленно крутилась пластинка. Песня была грустная и незнакомая. Тоська прислушалась…

Женщина была как всегда спокойной и красивой. Поэтому, наверное, и потрясло Тоську все, что произошло дальше. Алексеева Т. Л. взяла у Тоськи письмо и, не расписавшись, надорвала конверт, присела на краешек дивана.

Женщина быстро пробежала глазами письмо и вдруг уронила лицо в ладони и страшно дернула плечами. Плачет! – не поверила Тоська. Плачет… Бросив сумку, Тоська кинулась на колени, на медвежью пушистую шкуру, к женщине, хотела что-то сказать, и вдруг, неожиданно для себя, чувствуя, что слова тут не помогут, погладила красивую женщину по голове, по мягким, черным волосам, завязанным небрежным узлом на затылке. Тоська гладила и гладила женщину, а та плакала молча, вздрагивая плечами.

– Ну что вы, что вы, – сказала наконец Тоська, – успокойтесь.

Женщина подняла голову, и Тоська удивилась ее снова спокойному лицу.

пела пластинка.

Женщина резко выключила проигрыватель, и Тоська подумала, что зря, пластинка ей понравилась.

– Горе какое? – спросила Тоська.

– Нет, – бодро сказала красивая женщина, – просто так. Не обращайте внимания.

Тоську назвали на «вы», и она снова удивилась. Никто никогда не называл ее так.

Красивая женщина расписалась в зеленой книжке, и Тоська, ничего не понимая, вышла из пятьдесят первой квартиры.

«Вот, – думала Тоська, – одни люди письмам радуются, другие плачут». Правда, чтоб плакали прямо при ней, Тоська первый раз видит. Нина Ивановна говорит, время сейчас другое. Она почтальоном работала, когда война была. Каждый день похоронные извещения носили. Нина Ивановна говорит, их никогда в ящики не бросали, а отдавали из рук в руки и старались, чтоб при людях. А то, бывало так, достанет женщина похоронную из ящика и тут же падает, и помочь некому. Нина Ивановна говорит, все время бегали в «Скорую помощь» звонить. Вот какая была работа.

Тоська представила себе, как мать получила то письмо. Отца убили в сорок пятом, в мае, и извещение пришло после Дня Победы. Радовались, что война кончилась, ночью мать услышала по радио про Победу, бросилась в чем была к Федорихе, они обнимались, целовались на радостях, говорили, что вот теперь уж и мужики скоро воротятся, а через несколько дней принесли извещение. Отец Тоськин еще осенью был дома: получил орден, и ему дали отпуск, а весной, перед самой победой, погиб. Так Тоська и не видела своего отца.

Она родилась в июне сорок пятого года, после войны, и не знала, как все это было. Но она понимала, что жили тогда не так, смеялись, если смеялись, не так, и плакали тоже не так. Она не знала, как все это было, но чувствовала, что между тем, что есть, и тем, что было, лежит целая пропасть. Или высокий водораздел, через который ей не суждено заглянуть. И в этом она не виновата, просто родилась она позже, уже за пропастью, за водоразделом…

Теперь плакали по-другому, и, подумав про отца, которого она не видала, про мать, которая получила похоронку, ожидая ее, Тоську, она решила, что беду красивой женщины можно пережить. Все пройдет, философски подумала Тоська, дождется, если любит.

И сама удивилась своим мыслям, их трезвости, тому, что размышляла она не как Тоська, а как, например, мать.

Странные дела стали твориться с Тоськой. Она носилась с почтой, не зная устали. Она улыбалась всем встречным, и ей казалось, что люди на белом свете живут только добрые. Если кто-нибудь из почтальонов болел, а это ведь тоже случалось, она разносила почту за двоих. Дома она отстранила мать от кройки и шитья, прямо со слезами добилась, чтобы мать хоть это отдала в ее владение. Брала Нюриного Лешку из садика и гуляла с ним допоздна, пока Нюра перешивала свои старые платья.

Словом, она крутилась как волчок и совсем не уставала. Мать подозрительно поглядывала на Тоську, но ничего не говорила. Да и что она могла сказать? Ведь письма Тоська получала прямо в отделении.

А Олег писал часто. За первым суховатым, неловким письмом стали приходить другие – длинные и интересные. Это как два человека встречаются после долгой разлуки, и сначала вроде сказать нечего, а потом разговорятся и говорят, говорят… Тоське ж прибавилось еще храбрости – все-таки говорить с человеком, когда не видишь его в лицо, проще, спокойнее, можно все обдумать без спешки.

От письма к письму больше и больше открывались они друг другу.

Тоськины письма были сумбурные, они походили на песню какого-нибудь ханта, который едет по тундре и поет про все, что увидит вокруг. Она писала и про Нюру, и про «Поля Робсона», про Яшку и, конечно же, про то, как пахнет яблоками в посылочном отделе.

Олеговы письма были строгие, как оно и полагалось солдату. Он описывал свою службу, ребят, которые с ним дружат, и, конечно, парашютные ученья.