В мальчишечьих палатах начался бунт. Алеша и Гошка стояли на кроватях и, размахивая подушками, призывали к манифестации, когда дверь распахнулась и пухленькая вожатая поманила их маленьким пальчиком. Разговор был визгливый и бестолковый, после чего, выйдя на улицу, Гошка сказал:

– А ну ее на фиг, Леха!

И добавил, вздохнув:

– Несерьезная женщина…

Несостоявшаяся игра взбудоражила их, воспалила воображение. Все это время, в самые горестные часы, – и чем тяжелее ему было, тем чаще он думал об этом, – Алеша повторял сам себе те слова, сказанные Гошке на мосту, возле станции, над морозными синими рельсами. Он повторял себе: «Я буду военным…» – и в слова эти вкладывал смысл, гораздо больший, чем выражали только эти три слова. Говоря это, повторяя себе снова и снова эту клятву, данную самому себе, он верил, он точно знал, что станет военным и, став им, повторит отца. И будет на свете снова командир Журавлев.

Вместе с решением этим, с этим убеждением росла в Алеше, внутри его, какая-то необъяснимая сила. Нет, не та, когда один человек другому в доказательство своей силы так руку, здороваясь, сожмет, что тот бледнеет и охает; в этой силе Алеша многим бы уступил, пожалуй. Его же сила была совсем другой, и вовсе он ее не проявлял никогда, но вот, так уж бывает, многие эту силу видели, будто на лице она написана была, и за то уважали Алешу. Случись, скажем, сейчас драка или что-нибудь подобное, Алеша, может, и вышел бы из нее побитым, да только – нет, не сдавшимся.

Однако Алеша считал, что этого одного мало, что в человеке, который решил стать военным, должны быть две силы – одна такая, а другая физическая, полностью соответствующая. Он хотел бы в драках, если придется, выходить не только не сдавшимся, но победившим.

И все-таки, что ни говори, а кое-чему военному научились они с Гошкой за это время. Да хотя бы плавать как рыбы. А плавать для бойца, для разведчика, скажем, первейшее дело. Переплыл реку бесшумно, разведал все, обратно вернулся с ценными донесениями. Ну, а что стрелять они так и не научились, что же делать, если ни ружья, ни пистолета нет, не станешь же из рогатки пулять, хотя, конечно, и из рогатки меткости научиться можно, только мальчишеской, а не военной. Известно, меткость меткости рознь.

Так они шли под редким-редким дождичком, размышляя о неудавшейся игре, как с крыльца закричала вожатая, чтобы они немедленно вернулись, и Гошка тяжело вздохнул, а Алеша предложил даже для себя неожиданно:

– А давай совершим марш-бросок. По-настоящему.

И Гошка хохотнул обрадованно.

И они побежали под крылечко, под волю старшей пионервожатой с напудренным носиком и строгим характером.

Алеша помнил, как рассказывал отец об учениях и о том, что на всяком учении бывают марш-броски с полной боевой выкладкой. Это значит – скатанная шинель, винтовка за спиной, противогаз, сумка с патронами, да и еще какой-нибудь груз. Рация, например, у радистов. Пулеметы – у пулеметчиков. А артиллеристы, если надо, даже легкие пушки сами тащат.

Пушек у них, конечно, не было, и пулеметов тоже, и тогда в рюкзаки, тощие от их малого лагерного имущества, Алеша натолкал камней. Скатки сделали из пальто. Они прямо взмокли от этой работы, потому что пальто никак не скручивались, мешали воротники, и скатки получались похожими на удавов, проглотивших по зайцу – посредине толстые, а по краям как сосульки.

Они поднялись ранней ранью, когда вся палата крепко похрапывала, надели через плечо скатки, перекинули за спину рюкзаки с камнями – тяжеленные, Гошка даже присел под своим мешком, – в руки взяли деревянные автоматы, выстроганные для игры, и, не брякнув, открыли щеколду на лагерных дверях.

За рекой, вдали, виднелась светлая колокольня бывшей церкви. Это было село Макарье, оно стояло на полпути до города, и считалось, что по прямой до него километра три, не больше. Зато по тракту до Макарья было пять километров, а мальчишкам именно пять километров и нужно было.

Они вышли на тракт, и вдруг Гошка вытащил из-за пазухи будильник.

– Откуда это? – спросил Алеша, останавливаясь.

– Да верну, верну, не бойся, – сказал Гошка. – По почте, например, пошлю с благодарностью.

– Где ты взял? – удивился Алеша.

– У «пудреницы» нашей. Пусть хоть разок поспит спокойно.

Алеша смеялся, представив, как вожатая встает позже всех, потом они установили, когда должен зазвонить будильник, и пошли. Вначале на дороге было пустынно, потом их все чаще и чаще стали обгонять подводы и газогенераторки.

Машины быстро проносились мимо, а телеги обгоняли постепенно, и люди, сидевшие на них, – все больше женщины, – долго глядели на мальчишек, глядели удивленно, не понимая, куда это идут ребята, одетые совсем по-военному.

Очень скоро стало жарко, хотя утро было прохладное, и их колонна стала растягиваться. Это все Гошка. Алеша шел быстро, а Гошка никак за ним не поспевал. Вначале маленький Гошка делал пробежки, шел недолго шаг в шаг за Алешей, но снова отставал. Тогда Алеша решил перестроиться: он пошел рядом с Гошкой, взяв его за руку. Но идти стало только труднее и Гошка вырывался и ныл, и они снова пошли гуськом.

Когда Алеша взял Гошку за руку, тот сунул будильник за пазуху, и они забыли про время. То ли Алеша устал тоже и пошел тише, то ли Гошка поднатужился, шагали они теперь ровно, нога в ногу, и им казалось, быстро.

Показались макарьевские дома, и бывшая церковь стала совсем большой. Оставался какой-нибудь километр, не больше, и тут началось. Скатки прямо душили, не давали дышать, плечи онемели под тяжестью рюкзаков. Потом отяжелели ноги, и ступать приходилось через силу.

– Давай отдохнем! – крикнул Гошка, но Алеша мотнул головой и зашагал быстрее. Теперь они шли вразнобой, растянувшись по обочине дороги. Когда до церкви оставалось едва-едва, Алеша вздрогнул от глухого, дребезжащего звука за спиной. Он обернулся и увидел, что Гошка стоит посреди дороги, растерянно улыбается и достает из-за пазухи будильник.

В общем, они не уложились на десять минут, если считать по замыкающему, потому что, когда оставалось совсем недалеко, Гошка вдруг сел и стал вытряхивать камешек из сандалии, а поэтому отстал еще больше.

На околице Макарья они перемахнули через какой-то голубой заборчик и растянулись, наслаждаясь, в тени. Но наслаждение это длилось какую-нибудь минуту, пока Гошка не повернул голову и не вскочил как ужаленный.

– Гляди, Леха! – сказал он сдавленным каким-то голосом.

Невдалеке от забора, заросшие высокой травой, лопухами и кустарником, почти исчезающие в них, виднелись древние покосившиеся кресты, а дальше, между берез, белоствольных, как бы сливающихся в одну стену с зеленой крышей, было кладбище со свежеокрашенными фанерными памятниками.

Там, среди берез, стояли люди, небольшая группа маленьких людей. Алеше вначале показалось, что они маленькие только издали, кажутся такими с расстояния, но когда мальчишки подошли поближе, таща в руках свои рюкзаки и скатки, оказалось, что у свежей могилы стоят ребята, совсем малыши, и только один, стоявший спиной к ним, был постарше остальных. Лопатой он утрамбовывал надмогильный холмик, помогая двум женщинам.

Алеша с Гошкой остановились невдалеке. Было тихо, так тихо, что доносилось сюда стрекотанье сороки, сидевшей где-то на краю кладбищенской рощи. Малыши стояли опустив головы, глядя сосредоточенно на могилу, будто стараясь разглядеть того, кто лежал там, под толщей земли.

Женщины положили лопаты на траву, а мальчик все уминал и уминал землю, чтоб не осталось ни одной щелочки.

Потом и он выпрямился, бросил лопату, повернулся, и Алеша и Гошка узнали Толика.

Толик увидел их, не кивнул, не удивился, будто так оно и должно быть, будто Алеша и Гошка должны были прийти и это было известно заранее. Он подошел к ним, а малыши расползлись вдоль могил рвать желтые цветы одуванчика.

Толик смотрел на могилу, а женщины вывели из-за деревьев лошадь, запряженную в телегу, и покидали на нее лопаты.