Обе женщины заливисто рассмеялись,

– Шимпи поистине неотразим!

Втроем они прошли мимо него. Нонаине, заметив его, на мгновение опешила: он мог что-нибудь услышать… Но нет, не может быть, портьера ведь плотная. И она кокетливо сделала знак рукой:

– Эй, внимание! Эй! Остановите музыку!… В полночь мы не поздравили нашего героя! – Нонаине, видно, тоже была навеселе. Чокнувшись с ним, она, воркуя, прибавила: – Вы ведь позволите вас поцеловать? Кати, не ревнуй к своей старой матери! Он сражался за нас, проливал за нас кровь!…

Какой аромат исходил от нее, какой чудесный, свежий аромат…

Опьянение началось, собственно говоря, с глинтвейна. Затем они уже до утра без разбора пили все что попало. Цайя свалился, как подгнившее гигантское дерево. Шимпи пришлось перетащить его на диван. В перерывах между музыкой в комнату доносился его храп. Перерывы эти становились все продолжительнее. Потом решили: те, кто далеко живет, останутся ночевать.

Тут он вспомнил, что утром, в половине одиннадцатого, к нему должен прийти врач – это особая любезность с его стороны: в первый день нового года навестить пациента и провести сеанс лечебной гимнастики для его больной ноги.

– Но как же быть?… – Нонаине выглядела усталой и раздраженной. – Кто же пойдет с вами?

– Никто. Спасибо. Мне не нужно провожатого. Да вы не беспокойтесь! Я уже выходил один на улицу.

– Что ж, тогда хорошо… Только потом, смотрите… Однако хоть до трамвая вас кто-нибудь проводит. – Она громко позвала: – Шимли! Габор! Шани!

Из ванной комнаты высунулось чье-то бледное лицо; казалось, парня вот-вот стошнит. На нем была ночная рубашка Шимпи; она была ему узка и коротка. Заметив женщин, он в замешательстве отпрянул назад.

– Ах, да какая от них польза!…

Резиновая набивка на его костылях скользила по корочке льда, образовавшейся на снегу. Он прислонился к стене и с усилием стал снимать набивку. Когда наконец ему это удалось, он весь взмок от пота. Вытирая лицо носовым платком, он вдруг ощутил аромат, исходивший от Нонаине. Этот неистребимый запах преследовал его повсюду…

Где-то в вышине зазвонил колокол. Люди спешили к заутрене, тихие, с похмелья…

Бело и бледно было все вокруг, как рисунок, набросанный карандашом.

Лоточник расставил свой столик у входа в церковь и выкрикивал, выкрикивал, искажая звуки слов, как продавцы газет и торговцы ларьков в городском парке.

– Крэ-эвь герэев пррэлита не-е нэпрэсно! Герб Кошута только ээдин п-этдесят!… Крэ-эвь гэрэев прэлита не-е нэпррэ-эсно!

Он остановился, почувствовав необходимость прислониться к ограде; костыль упал на тротуар. И вдруг он зарыдал. Да так сильно и неудержимо, что тотчас вокруг него стала собираться толпа.