Если бы я был там в тот день, я бы также присоединился к требованию: «Освободи нам Варавву». — Один Варавва лучше, чем тысяча Иисусов.

Увы! Увы! О, Галлилеец! Твоё ремесло не есть путь, не есть истина и не есть свет!

Вернёмся, однако, к чикагскому преподобному создателю утопии, который с льстивой вульгарностью вопит следующее: «Законы социальной эволюции далеки от слепой, варварской и жестокой борьбы за органическое существование и состоят в физическом, интеллектуальном и моральном благополучии всех членов общества, так что учреждённые политико-этические принципы Свободы, Равенства и Братства будут иметь наибольшую возможную реализацию в социальном организме. Главные признаки условия прогресса — христианские церкви, христианские школы, христианские правительства, христианская этика и экономика».

Другой чарующий, но гораздо более зловредный государственный социалист (Генри Джордж[56]) откровенно объявляет, что «Спасение общества, надежда на свободное и полное развитие человечества — в заветах братства, в Евангелии Христа», — и на этой основе он предлагает сделать политиков государственными сборщиками ренты и налогов, администраторами всего, чего только можно, и распределителями государственных пенсий «бедным и нуждающимся». Разве не имеет человечество достаточно опыта в том, кем являются политики? Эти холуйствующие воры и лжецы с чёрными сердцами. Их жало смертоноснее, чем укус кобры, и в дыхании, исходящем из их уст — смерть. Проклятие на вас, о политики, и на всех, кто защищает расширение ваших полномочий!

Кандидаты в президенты от Джефферсона до Линкольна[57] (а также их обезьянничающие имитаторы) по большей части не отказывали себе в одинаково мелком претенциозном хвастовстве, потому что статус кандидата подразумевает голоса, а ради голосов соискатели должности вооружатся раскалёнными языками и распространят любой дьявольский обман.

На протяжении двух тысяч лет эти женоподобные верховенцы трубили до самых отдалённых уголков всей христианской земли, ослабляя людскою мораль, и тем не менее они удручающе провалились в установлении предсказывавшегося на все лады земного рая. Их догмы проповедовались босоногими монахами во время утверждения Средневековья, дабы эти праведные любители простонародья смогли пробраться в администрацию всеобщего богатства и власти. Теперь те же повсеместные идеи возрождаются и надеваются (на этот раз в виде политико-экономических одеяний) красноречивым агитатором, дабы в будущем он мог править и грабить при содействии государства; точно так же, как когда-то священник правил и грабил при содействии равной по ненасытности церкви.

Когда восторжествовала церковь, началось Средневековье,[58] и когда она наконец будет выкорчевана (вместе со своими социальными отростками), вновь взойдёт героическая эра. Истинные герои вновь будут рождены, как встарь, потому что наши женщины могут быть чем-то большим, нежели рахитичными катающими коляски куклами и очкастыми аптекаршами.

«Церковь» есть идол священнического паразита. «Государство» есть идол политического паразита. Берегись, о Америка! Освобождаясь от святого жульничества монаха, ты становишься непокладистой добычей «нежной доброты» политика. Даже если «реформатор» будет успешен в переизбрании благодаря голосам большинства, тёмной тирании «подавляющего количества», у нас есть утешение — снова напасть на него, ведь такая организация должна непременно рухнуть под собственным весом, а затем распасться на воюющие между собой частицы. Неестественное не может длиться вечно.

Вселенской церкви более нет; всё, что мы сейчас видим вместо неё — её завистливые пережитки. Глобальное государство, социальная демократия, экономическая республика, человеческое братство — если они примут практические формы, то они обречены на такое же поражение. Всё, что они могут сделать, это оттянуть выживание наиболее приспособленных[59] — периодически одурманивая нации наркотическими препаратами.

Неважно, насколько страстно безумцы пытаются проделать это, ведь нет ни одного известного процесса, посредством которого они могли бы выпрыгнуть из своей кожи. Христианские или социалистические церкви, патернализм,[60] школы, правительства, администрации, этика и морализмы (в особенности христианские и братские) будут совершенно бессильны изменить естественный ход вещей и, следовательно, беспомощны управлять выживанием духовных и физических калек, даже если эти калеки будут канонизированными за свою «доброту» святыми, а числом сравнимы с числом песчинок на морском побережье. Пронзительно визжащий сентиментализм в действительности является слабым рычагом, чтобы повернуть неизменный порядок Вселенной. Он не сможет сделать этого. Никогда! Никогда, даже если бы он визжал до самого трубного гласа страшного суда! Никогда, даже если бы он имел агнца божьего в каждом городе, готового быть забитым каждый пятничный полдень, чтобы вызвать христианский праздник.

«Свобода, Равенство, Братство»[61] — эти три главных светоча современной демократии — три колоссальные лжи — подлые рабские шибболеты,[62] невозможные к осуществлению, даже если они будут провозглашены каким-нибудь сверхчеловеческим сатаной и поддержаны толпой неубиваемых демонов, вооружённых до зубов сверкающими мечами, греческим огнём[63] и артиллерийским пушками.

Ты можешь написать «Равенство» серебряными буквами на пластинах из полированного золота, но без совершения непрекращающегося чуда ты не сделаешь это истиной.

Ты можешь написать «Братство» сверкающими бриллиантами на стенах из прочного гранита, но не перевернув механизмов Вселенной, ты не сможешь сделать это фактом.

Даже если ты завернёшь «Свободу» в бесчисленные свитки и установишь статуи Свободы на каждой скале в каждом порту, и «вся королевская конница, вся королевская рать»[64] при этом уже будет существовать, но если кто-то будет рождён стать наёмником и подчинённым — никакая сила не освободит его.

Можешь ли ты выстроить мраморный дворец из грязи и слякоти, о несущий околесицу безумец? Можешь ли ты слепить воина из кучи навоза или сделать глупого великим? Можешь ли ты сделать героев из боровов, о ты, гнусавая «дрессированная» свинья?

«Мы можем! Мы можем! Мы можем!» — завопили беснующиеся краснобаи с рынков и газетёнок. «Мы можем! Мы можем!» — мычит стадо, тупо протискиваясь через огороженные перилами проходы в загоны для забоя. «Да, о да! С любовью Иисуса и нашим блюдом для сбора подаяния», — скулит мягкокожий проповедник, переворачивая страницы своей книги по чёрной магии. «Конечно, мы можем», — шипят податливые политики, эти гремучие змеи! Голодные василиски,[65] чьё законотворчество более губительно, чем дыхание самума.[66]

А за этим на тебя, о Америка! Они, один и все, указуют перстом гордости! На тебя!

Америка! Где политики беснуются, а люди мечтают о суетных мелочах! И собаки в аллеях воют на луну!

Тогда я отворачиваюсь! Прискорбно! Прискорбно! Прискорбно! И я борюсь против рабов в проклёпанной медью спецодежде,[67] торопящихся на свои фабрики, и против других в золотых цепях и шёлковых шляпах, спешащих в свои меняльные конторы, — и против худых женщин в грязных лохмотьях с запаршивевшими головами, и против роскошных проституток в бриллиантах и в сверкающих опереньях, степенно следующих мимо.