— Зачем нужны тебе эти болваны? — удивлялись компаньоны-жулики.

— А вы послушайте, какие гимны они поют мне с трибуны и за столом, — улыбался Сашко. Ему начали нравиться эти «гимны», и постепенно он им поверил. Сам того не замечая…

Ромуальд Сашко вылез из постели, чтобы закрыть окно. Хуго заботливо положил на табуретку свой теплый халат, поставил шлепанцы.

Вчера они засиделись заполночь и в конце концов выпили еще бутылку водки. Потом Хуго уехал.

— Старый холостяк всегда найдет себе ночлег, — сказал он.

К заводу, который находился по ту сторону улицы, как пчелы к улью, спешили люди. Возле проходной стояло несколько машин. Мотоциклы и велосипеды рабочие отводили на территорию завода.

Ромуальд закрыл окно и опустил занавески.

Еще рано, подумал он, но все-таки решил пойти в ванную. Тут зазвонил телефон.

— Алло! — Как непривычно было говорить по телефону…

— Доброе утро, Хуго! — сказал женский голос.

— Хуго будет дома после обеда. Он на улице Вальню, на каких-то курсах по спасению утопающих.

— Ах, теперь это так называется? — спросила она подчеркнуто иронично. — А кто вы вообще такой?

— Я из деревни, родственник Хуго! — Ромуальд положил трубку.

Впервые в жизни он надел чужую одежду — пусть это был всего лишь халат — и впервые брился чужой бритвой.

Нет, совместное житье никуда не годится. Бритву, халат и прочие мелочи он купит сейчас же, но не это главное. Нужна квартира или хотя бы комната. Для начала.

И его с новой силой охватила жажда деятельности — союзница, которая никогда, даже в колонии, не покидала его. Прежде всего надо пойти к Крысе. Старик он алчный, но всегда все знает. А если с Крысой ничего не выйдет, тогда… Нет, сперва к Крысе.

Он набрал нужный номер, и почти тотчас в трубке раздался сиплый, но ласковый голос:

— Я слушаю…

— Сашко.

— Сейчас, голубчик, я только дверь прикрою… Здравствуй, голубчик…

— Хочу зайти в гости.

— Не знаю, удобно ли, голубчик… Господа уже музицируют.

— Гм… И долго это будет продолжаться?

— Уже высоко поют. Я бы мог спуститься в парк. Захватить что-нибудь с собой?

— Шапку. Не то уши обморозишь.

Ромуальд слышал, как хрипло засмеялся Крыса. Они договорились встретиться в двенадцать.

В те не очень далекие времена, когда Ромуальд познакомился с Пундикисом и начал его узнавать, когда «дополнительные доходы» стали превышать основной в десять, а то и в двадцать раз, когда приходилось ломать голову над тем, как тратить деньги, а не как их заработать, Сашко был представлен каким-то подонкам, которые одевались модно, считали себя сливками общества и ухитрялись так ловко жить двойной жизнью, что часть из них занимала даже ответственные посты и ездила на служебных машинах. Крыса в этой деградирующей толпе занимал особое место: к нему приходили играть в карты. В его двухкомнатной квартире царили азарт и риск — страсти, которые следовало тщательно скрывать, когда сидишь за массивным письменным столом. Здесь не надо было с опаской ждать конца пятилетки, чтобы подвести итоги, здесь ты с утра мог четырьмя взятками посадить партнера сан-брандер и стать героем, а к вечеру оказаться несчастной жертвой и продуть три тысячи с кинг-роялем на руках.

В прихожей у Крысы уже к полудню собирались частники-сапожники, которые в те времена заколачивали бешеные деньги, делая для дам босоножки из змеиной кожи; наездники со своими подручными, игравшими на тотализаторе, и мясники. Это была малая гильдия. Они играли в очко и подметку и платили Крысе четыре процента с каждого банка — Крыса уважал риск только тогда, когда ему самому рисковать не приходилось. Члены малой гильдии проходили через облупленную длинную кухню, где были стол с полупустыми банками дешевых консервов, чуланчик и раскладушка с матрацем, набитым сберкнижками, облигациями трехпроцентного займа и небольшим количеством чистогана. В этой кухне он терпеливо коротал жизнь, отвечая на телефонные звонки — телефон стоял на кухонном подоконнике. А жить ему было нелегко, потому что уже давным-давно единственным его развлечением стало накопление денег. Когда ему хотелось порадоваться, он пересчитывал свой капитал. Сначала у него теплело на сердце, но потом приходила грусть — он сожалел о деньгах, которые потерял из — за того, что времена менялись. О латах он не особо сокрушался: их у него осталось немного — он сам был виноват, что сглупил и не растратил их своевременно. Когда же он думал о потерявших какую бы то ни было ценность остмарках и рейхсмарках, тогда да — тогда слезы жгли глаза. К советскому рублю Крыса относился так же положительно, как и к советской власти — ему нравилась сильная власть: сильная власть рождала в нем уверенность, что жить все-таки стоит.

— Все ничего, — говорил Крыса. — Мешает только старомодная честность.

Эта его фраза приводила в восторг членов большой гильдии, они оглушительно хохотали, поэтому Крыса повторял любимую фразу довольно часто. Члены большой гильдии играли в задней комнате в русский преферанс, покер или бридж и тоже отдавали Крысе четыре процента с банка. Дверь, соединявшая обе комнаты, была обита и заперта. Что по соседству обосновались высшие существа, мужичишки из малой гильдии могли понять только по многозвездным бутылкам, которые Крыса носил через прихожую из чуланчика, где были изрядные запасы. Члены большой гильдии появлялись сплоченной компанией поздно вечером и перед тем звонили по телефону. Крыса впускал их в квартиру через вторую дверь, которая выходила на совсем другую лестницу; узкую, длинную кухню и прихожую никто из них никогда не видел, с кухней их соединял только звонок — стоило нажать на него, и появлялся услужливый хозяин.

В парк Крыса пришел вовремя, и Сашко с завистью отметил, что старик ничуть не изменился. Живость сквозила не только в его глазах, но и в быстрых, резких движениях.

— Здравствуй, здравствуй! Со счастливым возвращением. — Это прозвучало тепло и искренне.

— Здравствуй, дирижер! — отшутился Сашко. Ему нравилось, что Крыса вовсе не старается казаться лучше, чем на самом деле. Даже алчность свою он не пытался скрыть. А может, не мог или не хотел скрывать — так было легче получать дополнительные мелкие доходы, продавая напитки и закуски с наценкой.

— Не ахти какие музыканты у меня остались, — пожаловался Крыса. — Играют по пятидесяти копеек за очко. Сапожнички разорились и спились, ипподром закрыли… Давай-ка сядем…

Вечерний ветер так тщательно сдул снег со скамейки, будто уборщица вытерла ее мягкой тряпкой.

— Я же мог подняться на господскую половину, — сказал Сашко.

— Туда пришел кое-кто… — уклончиво ответил Крыса.

Ясно. Значит, из большой гильдии его выпихнули. Он был готов к тому, что некоторые из прежних «коллег», «не заметят» его, встретив на улице, но он не был готов к тому, что его, при всех его деньгах, вытолкают из игорного дома. Крысе, наверно, неудобно было предложить ему играть в передней комнате, но теперь Ромуальд твердо знал, что в задней для него места больше нет. Может, те, кто остался, считали себя сортом повыше или боялись, что Сашко попробует выжать из них деньги, на что он по справедливости имел право, или же его присутствие тяготило бы их, как прообраз будущего. Как бы то ни было, но, очевидно, того, кто упал однажды, туда не принимали. Внезапно Ромуальда Сашко охватил бессильный гнев. Еще бы! Во время следствия он никого не завалил, держал язык за зубами и многих спас от той скамьи подсудимых, на которой сидел сам. Он выдержал до конца, и все же они его вытолкали. Нет, чувство деликатности чуждо этим типам, ими руководит только страх. Трусы, ха-ха! Дряни и трусы. И Сашко понял, что они спекулируют на его собственном страхе. Если бы не страх, он мог бы пойти к прокурору и действительно открыть душу, и был бы новый процесс, и сидели бы все рядышком, как братья, но они знали: Сашко побоится пойти к прокурору, не захочет, чтобы его опять упрятали в тюрьму. В бессильном гневе Сашко поклялся себе, что однажды все же увидит, как они на брюхе поползут к нему. Это была слепая клятва, без всякого основания, без какой-либо программы действий.