Она опять засмеялась, и ярче засверкали искорки в бровях и глазах.

— Да, вы правы. Бороться, побеждать… В этом все… Заходите ко мне, товарищ Чумалов. Я живу в Доме Советов.

Даша усмехалась и пытливо посматривала и на Мехову и на Глеба. Потом подошла к нему, повернула его за плечи и толкнула к двери:

— Ну-ка, пошел, пошел отсюда, вояка! Тебе здесь нечего делать… Марш! У нас и без тебя — масса неотложных дел.

Он обернулся и подхватил её на руки. Хохотали женщины, хохотала Мехова. И от Глебовой ласки на людях Даша вскрикнула и крепко обняла его обоими руками. И на мгновение Глеб почувствовал прежнее Дашино сердце и родной ее смех.

— Товарищ Чумалов, вы знаете, что такое ваша Даша? Она не рассказывала вам о своих приключениях? Тут было все, чего, может быть, и вы не пережили…

Даша дрогнула и вырвалась из рук Глеба.

— Я прошу тебя, товарищ Мехова, меня не касаться. Что было — то было. Хвастаться перед ним я не буду, а другим — даже тебе — языком трепать не позволю…

Мехова смутилась и покраснела.

— Вот как? А я и не знала, что это для нас тайна…

Почему она испугалась и закрыла рот Меховой? Почему все знают ее немужние годы, а ему она не говорила ни слова? В коридоре его догнала Мехова.

— Постойте, товарищ Чумалов. Вы не сказали, что же вы затеяли там, у Жидкого? Я сейчас же хочу быть в курсе дела. В этой дыре мы начинаем плесневеть и будничная работа делает каждого кротом. Революция не терпит этого. Если вы будете ворошить наши советские и партийные будни, то вам придется вооружиться хорошими зубами. Я — вместе с вами, товарищ Чумалов. Что бы вы ни делали, я — вместе с вами. Я чувствую, что вы можете раствориться в буднях: вы — из армии. И вот еще что: не тревожьте пока Дашу… Я сейчас поступила глупо. Она сама подойдет к вам — вы увидите. Скажите, что вы решили делать?

— Всё  до пуска завода, если не поломаем костей.

— Ну идите, — мне больше ничего не нужно. Я — с вами, товарищ Чумалов.

Она улыбнулась с сожалением и радостью и пошла обратно.

А на улице Жук встретил его взмахом руки.

— Ну, каковы наши козыри? То-то!.. Я, брат, всех их на чистую воду выведу. Пойду по всем местам и закоулкам выгонять нечистый дух. Они меня шибко знают, я их каждый день обхожу, головотяпов, житья им не даю, ей-право… Теперь мы с тобой всю бюрократию наизнанку вывернем…

Рабочий клуб «Коминтерн» занимал бывший директорский дом крепкой стройки из дикого камня трех цветов — желтого, голубого и зеленого. Двумя этажами он вырастал глыбой из ребра горы, заросшей ворохами держи-дерева и туи, и был строг и пуритански прост в архитектуре, как кирха, но богат и расточителен в ажурных верандах, в балконах, в надворных постройках (такой же крепкой и опрятной кладки), с цветниками и площадками для игр. А внутри — множество комнат, запутанных, сумеречных коридоров и лестниц с дубовыми обелисками, с фонарями мозаичной работы. И каждая комната — в штофных обоях, с художественными панно, с картинами лучших мастеров, с исполинскими зеркалами и тяжелой мебелью.

Перед фасадом, по спуску горы — фруктовый сад, изъеденный козами, с одичалыми дорожками, а вокруг — чугунная ограда на каменном цоколе. Справа, за гранью горы, — гигантские голубые трубы, слева тоже трубы, а высоко, во впадинах, — каменоломни и разрушенные бремсберги.

Когда-то здесь жил таинственный старик, которого рабочие видели только издали и никогда не слышали его голоса. И было удивительно, как он, этот старчески важный директор, мог жить без страха перед пустотой сразу в тридцати комнатах дворца, без кошмаров, без ужасов перед нищетой, грязью, вонью, животным существованием рабочих конур и общих казарм.

И вот война — революция — великая катастрофа… Спасаясь из-под обломков, он, директор, бежал, беспомощный и жалкий. Бежали с ним вместе и инженеры, и техники, и химики. Остался только один, старейший строитель завода, инженер Клейст, похоронивший себя в своем рабочем кабинете, в главном здании управления, за шоссе, внизу, против дворца, его последнего создания.

…В весенний день, когда горели облака, море и горы, а воздух колол глаза солнечными иглами, рабочие завода собрались в слесарном цехе. Среди толчеи, рева и табачного дыма слесарь Громада внес предложение:

— Замечательный дворец, где жил кровопийца-директор, обратить в рабочий клуб и дать ему имя «Коминтерн»…

Низ отвели под клуб и ячейки РКП и РКСМ, а верх — под библиотеку и отряд особого назначения.

И там, где раньше была строгая тишина, где рабочие не могли проходить по бетонным дорожкам мимо дворца (строжайше воспрещалось дирекцией), по вечерам, когда зеркальные стекла пылали пожарным пламенем заходящего солнца, клубные музыканты ревели в медные трубы и грохотали барабанами.

Из домов бежавших инженеров свезли все книги в библиотеку клуба и расставили в шкафы. Книги блестели позолотой, но были непонятны и чужды: на разноцветных корешках искрились готические надписи.

Рабочие продолжали жить в своих конурах и казармах. Дома инженеров стонали пустотами и пугали жутью своих анфилад.

Рабочие делали зажигалки в слесарном цехе, а вечерами искали коз по горам. Бабы ходили в станицы и села — мешочничали.

Ревели быками трубачи в верхнем этаже, и взрывно грохотал барабан.

В рабочем клубе «Коминтерн» Глеб открыл экстренное собрание ячейки. Комната была просторная, с высокими панелями из карельской березы, и из карельской березы была кустарная мебель. И стены и мебель, зажженные вечерним солнцем, блистали золотом.

Принесли грубые скамьи из зрительного зала.

Глеб сидел за столом и видел всех сразу: все лица были похожи одно на другое. Они как будто разные, а что-то есть в них общее, сливающее их в одно лицо.

Долго, мучительно думал: что это такое? Почему раньше это не бросалось в глаза? Почему именно сейчас эти лица тревожат его душу?

Потом понял: это — голод.

Многие встречались с Глебом впервые, но здоровались с ним равнодушно, как будто не расставались. В последний раз они видели его в тот закатный вечер, когда схватили его офицеры у ворот завода в толпе рабочих и били вместе с другими.

Иные крепко трясли его руку, натужливо морщили лицо в улыбке и не знали что сказать, — крякали и кричали междометиями:

— Ну?… Что, брат? Как же это, а?..

И шли на места, не оглядываясь. А когда усаживались, опять ласкали его глазами в неудержимой улыбке.

А вот пришел Громада (сам — маленький, а фамилия — большая), засмеялся и чахоточно крикнул:

— Совсем другой коленкор, товарищ Чумалов, ей-право… Жарь! Как мы, коммунисты, дезорганизовались на козе и зажигалке, но ты не дозволяй дискутировать… крой на ребро и — никаких гвоздей!

Он повернулся к рабочим и захлебнулся восторгом.

— Вот вам, черти-лодыри!.. Прошел через смерть и так и дале… И заявляю: не беру слова к порядку, но режу предварительно, как он, товарищ Чумалов, всю мою душу перевернул и как вступил я через него в ряды Рекапе…

Слушали Громаду и смеялись, — не Громаде говорить такие слова. И недаром сам Чумалов исподлобья улыбался ему, как парнишке. Рабочие тонули в клубах табачного дыма и кашляли.

Слесарь Лошак сидел в дальнем углу. Сидел и молчал, был меньше всех, но заметный, с угрюмым, безгласным вопросом в глазах.

Женщины смеялись и тараторили. И бабьим поводырем стояла у стены Даша. Иногда она подходила к ним, и они сбивались в кучу, перешептывались и давились от хохота.

Ждали — вот-вот войдет Лухава для доклада о борьбе с разрухой и топливным кризисом. Но вошел не Лухава, а лохматый Савчук, босой, с опухшим лицом.

Грузный и рыхлый, он сел на пол, у двери, выщелкнув мосластые колени в ссадинах и кровоподтеках. В отравленных глазах его мутно горела тоска.

Даша подошла к окну и распахнула обе рамы — тяжелые, как двери.