— Что это ты читаешь, Дашок?

Он хотел спросить се мягко и ласково, но сам почувствовал, что вышло фальшиво и глупо.

Не отрываясь от книжки, она сказала сквозь зубы:

— Августа Бебеля… «Женщина и социализм».

— А это что за книги?

— А это товарища Ленина «Государство и революция». Хочешь — возьми.

В открытое окно влетела ночная мошкара, вилась около огня, зажаривалась на стекле и сеялась на стол, как пшено. Свистела пичуга в горных кустарниках — так-нет? так-нет? В окне Савчуков, тоже открытом, зазывно туманился огонек.

Глеб встал и вышел из комнаты.

Савчуки уже ложились спать. На столе были остатки еды. Мотя без кофты, в одном лифчике, копошилась у плиты. Савчук, босой, кудлатый, лежал на кровати.

Мотя стыдливо тянула на грудь лифчик и рубашку.

— Ты — свой человек, Глеб… Я — по-ночному…

— Не стыдись, Мотя: я и без этого знаю, что ты храбрая женщина. Ты лучше скажи, как укрощаешь Савчука.

— А что ж — Савчук? Он у меня сейчас — смирный.

— Да не ври ты. А кому я вчера ремонтировал кости? Забыла?

Мотя сверкнула глазами.

— Ах ты, кудлатая пакля!.. Ну-ка, вспомни, кого я хлестала по морде?..

Глеб засмеялся — веселые ребята эти Савчуки!

— Ну как, Савчук, товарищ? Тебе строго воспрещается воевать с Мотей: готовь руки на другую работу…

Мотя ахнула от радости и подбежала к Глебу.

— Да, да, Глеб… милый!.. Ведь без работы жизнь — только несчастье и слезы. Была работа — была и семья… И с детьми я будто росла из земли как дерево. А вот теперь меня будто выкорчевали и вокруг меня только навоз и камни.

И со слезами на глазах она опять отошла к столу.

А Савчук угрожающе сел на край кровати, опираясь об пол мозольными ступнями с изуродованными пальцами.

— Ну, Глеб!.. Ежели эти руки толкнутся в пустую дыру — не быть тебе живому! Завтра пойду в бондарню — узнаю, как будут петь мои пилы… Твоя жинка — чертова баба: она крутила ячейку, как веревку.

Мотя повернулась к Глебу и пытливо поглядела ему в лицо. Она хотела что-то сказать ему, но не решалась и стала убирать со стола.

— Ну что ж… Говори, Мотя… — усмехнулся Глеб. — Чего же ты трусишь?..

— Уж тебя-то я не боюсь, Глеб… не думай, пожалуйста!.. Только зачем же Даша бросила Нюрку, как щенка, на чужие руки? Баба без детей — дикая баба. Она звала меня в свой гурт, да ведь я же не дура.

Савчук ударил кулаком по коленке.

— Ну и баба ж твоя жинка!.. Прямо, черт ее дери, из ячейки крутила веревку, го-го!..

А Глеб жадно ловил слова Моти.

— Ну, ну, Мотя!.. Ты мне о Даше расскажи… как она тут геройствовала без меня…

Поняла ли его Мотя, знала ли она, как они жили в эти дни, — она поглядывала на него с лукавой пытливостью, точно дразнила его:

— А что, Глеб Иваныч?.. Обжегся?..

— Это верно: Даша стала неузнаваемой. Но, понимаешь… откровенничать со мной не желает… гордая!..

Мотя насмешливо прищурилась и с упреком покачала головой.

— Ты не закидывай удочки, Глеб Иваныч. Я вижу твои подвохи… Какой хитрый, подумаешь!.. Ты бросил ее одну. А она баба не робкая — выдержала. Другая бы костей не собрала. Попробуй взять ее теперь голыми руками! Признайся, поцапал её немножко?.. да?.. Ну, а она и отшила… Ведь правда?.. А я вот тебе ничего не скажу… нарочно… Так и знай…

Глеб  смутился  и  засмеялся,  чтобы  скрыть свое смущение…

— Ну и тонкая же ты, Мотя!.. Тебя не проведешь. Ты права: выработался у нее свой характер… Однако я не пойму, почему она молчит… Хоть бы похвалилась… А может быть, что-нибудь другое? Может быть, поскользнулась по бабьему делу? Пускай бы сказала: ведь я же не злодей.

И он опять увидел, что Мотя и тут поняла его затаенную хитрость.

— Ой, Глеб Иваныч! И не стыдно тебе притворяться?.. Иди домой и ложись спать. Не точи зря язык… Очень я люблю твою Дашу, Глеб Иваныч! Только зачем она отдала Нюрку вариться в приютской каше? Ведь Нюрка же была у меня… Ну пускай бы у меня и осталась. Как можно жить бабе без детей и без мужа?.. Ну, да не ее вина-то… А ты и о себе подумай… За тобой тоже долгов много, Глеб Иваныч…

А в сенцах, провожая Глеба, Мотя сжала его руку и стыдливо засмеялась.

— Он, Глеб!.. Милый!.. Ты — свой человек… Ты же не знаешь какая мне радость… ты же не знаешь!.. Уже есть, Глеб!.. Есть!.. Опять буду матерью, как тогда, Глеб!.. Опять!..

И потом, открывая дверь, вздохнула.

— Какая лихая беда, Глеб!.. Не жить вам с Дашей по-прежнему. Нет! Теперь уж ее не привяжешь… Так вам, барбосам, и надо: не бросайте своих баб на собачью судьбу…

Глеб застал Дашу в той же позе — за книгой: голова — на руках, и строгое, заботливое лицо.

Она быстро повернулась к нему и положила локоть на книгу.

— Ну, что ты узнал у товарищей Савчуков?

Глеб ласково обнял ее и сказал не так, как говорил обычно:

— Мне худо, Даша… Со мной ты — как чужая… и будто нож держишь за пазухой…

Она промолчала, но прижалась к нему и стала опять слабой и милой бабой, И почудилось, что пахнуло от нее прежним молочным запахом.

— Ну если что было — так это же не суть… В лихой час это может случиться со всеми…

Она оторвалась от него и вздохнула. Потом взглянула ему в глаза, как Мотя, и сказала тихонько, с болью ломая голос:

— Да… было… было, Глеб…

Будто огромная рука отбросила. Глеба от Даши, и рука эта сдавила ему горло. Сердце замерло и упало. Бледный, он онемел на минуту. Потом хрипло пробормотал:

— Так!..  Давно  бы  с  этого  начала…  значит,  таскалась…  с кобелями?..

Она вскочила, схватилась за спинку стула и закинула голову.

— Опомнись, Глеб!.. Что это такое?..

И замолкла с крепко сдвинутыми бровями.

Он дышал тяжело и смотрел на нее в бешенстве человека, который поражен неожиданным ударом. Он еще не понимал, что произошло с ним, но чувствовал, что случилось что-то страшное и непоправимое и что бунт его против Даши смял его самого. Он растерянно отступил назад, и у него затряслись губы.

Даша помолчала, оглядывая его с ног до головы, потом сказала басовито, с сухой хрипотцой:

— Я тебя испытала, Глеб. Вот видишь? Ты еще не можешь меня слушать, как надо… Так вот: я сказала, чтоб вывести тебя на чистую воду. Я хорошо знаю, чем ты дышишь… Ты — хороший вояка, а в жизни ты — плохой коммунист…

Окно в массивных дубовых рамах не открывалось, и пыль с каменоломен через щели и форточку бархатно ложилась на подоконник в междурамье, а по утрам, когда горы горели сиреневым блеском и брызги солнца скользили сбоку, через переплеты рам, между стеклами летали радужные кристаллы. И технорук, инженер Клейст, стоял подолгу пред окном и смотрел на эти летающие миры, на излучение минувших геологических эпох, осязая сгущенную тишину комнаты.

И оттого, что рабочая комната Клейста находилась в глубине коридора, где день молчал вечерней дремотой, а ночь — черными пустотами и лохматыми тенями, эта комната казалась ему отрадно недоступной, далекой, как та вон каменоломня в ущелье, заросшая шиповником и держи-деревом.

Когда завод разрушен, а горные разработки пустынны и бремсберги разбиты и проржавлены, жизнь разлагается на составные элементы — на хаос и покой. Почему же не быть техноруком на мертвом заводе, когда это ни к чему не обязывает?..

Главное, не открывать дубовых рам в комнате и понять огромный смысл великой строительной работы пауков между стеклами. С некоторого рубежа между прошлым и настоящим Клейст вдруг увидел глубокую красоту архитектурных нагромождений паутин в воздушных пространствах междурамья. Он подолгу стоял у окна, сутулый, длинноногий, с серебристым ершиком, и смотрел на жемчужную ткань тенет — на множество ажурных плоскостей в разных наклонениях и пересечениях, на бесчисленные радиусы лестниц, переплетов и сцеплений, насыщенных силой огромного напряжения.