— Да как сказать… брожу вот по заводу, по всем углам и закоулкам. Обследую былое величие. И вижу только одно — развалины и мерзость запустения. Бремсберги разбиты, провода порваны, всюду — разгром… А спецруки крысами забились в норы. Почему везде — паутина? И вы и завод — в паутине? Вот вопрос.

— Предположим, что я уже поставил и разрешил этот вопрос. Что же вам от меня угодно?

— А вот… наткнулся на вашу баррикаду… Дай, думаю, ковырну эту кубышку… Чертова привычка, товарищ технорук…

— Я никогда не веду праздных разговоров. И то, что вы говорите, я не понимаю и не хочу понимать, Будьте любезны оставить меня в покое.

Глеб шагнул к столу и ухмыльнулся. Потом вынул изо рта трубку и пристально поглядел на Клейста. Отразились ли пауки в его глазах или жуткие призраки задымились около Глеба, — лицо Клейста покрылось густым пыльным налетом.

— Гражданин Клейст, помните тот прекрасный вечер, когда вы меня отличили незабываемо? Здорово тогда отшлифовали мои кости, да и кишки старательно промыли кровью. Ваша баня была не легкого пару… Ну, такая баня, если черти не запарят, — впрок… Так вот… пришел к вам в гости — лясы поточить о старине… Люблю повстречаться со старыми друзьями, товарищ технорук!

Он ткнул трубку в угол рта и засмеялся.

— Разрешите повеселить вас загадкой, товарищ технорук. Не бойтесь: загадка плевая, но очень забавная. Было четыре дружка по весне. Накрыли окаянные белые этих дураков и приволокли в эту самую комнату. А хари у них — не хари, а рваные калоши. Так вот: зачем сюда приволокли рваные калоши и как четыре мертвых дурака обратились одним живым? Ну? Разве не смешно? Что же вы так угрюмы?

И опять засмеялся веселым забавником.

— Давненько не видались мы с вами, товарищ технорук. Дай, думаю, проведаю старого друга. А встретили вы меня без всякого пыла. Как меняются люди! Ходили вы раньше героем, а теперь пали духом. Нехорошо это, товарищ технорук. Надо встряхнуться!

За окном непривычно громко и близко рокотали артельные голоса рабочих. Глеб пристально, с ухмылкой, смотрел на Клейста, точно ждал его голоса. Но Клейст был нем и неподвижен, как труп.

— Извините за  шутку, товарищ технорук. Не бойтесь, хуже бывает. Уж такой у меня веселый характер… Что со мной сделаешь! До свидания, товарищ технорук!..

И повернувшись на каблуках, он стремительно вышел из комнаты Изнуренный этой встречей, Клейст долго сидел с застывшим взглядом потрясенного человека. Опять вошел Якоб с почтительной важностью и остановился посреди комнаты. Он был растерян, у него дергалась голова. Клейст перевел на него лихорадочные глаза и спросил очень тихо и строго:

— Ну, Якоб? Не скажешь ли, как это случилось?

— Моей тут нет вины, Герман Германович… Для них — нет запрета и запора… нигде и ни в чем… Их сила, Герман Германович, и их закон…

Присутствие Якоба было приятно. В его холодной преданности было что-то успокоительное.

— Это и есть комячейка, Якоб?

— Чумалов… слесарь… Примчался с войны, а теперь — верховодом. Разве теперь что против них устоит? С ног сшибут, Герман Германович…

— Не устоял и ты, Якоб?

— Не устоял, Герман Германович… Прискорбно, что и ваш режим он порушил…

Клейст помолчал, будто не слышал последних слов Якоба. Спокойно и деловито закурил папиросу.

— Ты помнишь, Якоб, — их было четверо. В ту ночь они были, кажется, расстреляны? Я хорошо знаю, что они погибли.

— Их тогда, Герман Германович, забили… затерзали до смерти…

— Да, Якоб, это ужасный случай, который не забудешь никогда. Здесь нужно отметить одно: я поступил тогда вполне сознательно, без всякого постороннего воздействия. Боязнь? Страх? Месть? Этого не было, Есть только одна сила, это — время, а время — это события. Так же сознательно я делал все возможное, чтобы спасти жену этого рабочего.

Папироса между средним и указательным пальцами прыгала и не могла найти себе места.

— Побудь со мной, Якоб… Я чувствую себя немножко нездоровым.

— Домой бы вам, Герман  Германович, вам нужен спокой…

— Куда домой, Якоб? За границу? А не думаешь ли ты, что, может быть, мы с тобою, старина, проводим последние часы?

— Ну,  как это  можно допустить,  Герман Германович!  Рабочие наши пускай горлодеры, но они — смирные и никогда способны на убойную руку. Будьте спокойны, Герман Германович.

У Якоба тряслась голова.

И как только Якоб сказал эти слова, Клейст откинулся на спинку кресла, и опять лицо его покрылось бледной пылью.

— Ты помнишь, Якоб? Этого человека я отдал на смерть, но смерть рикошетом отражена в меня. Проводи меня, Якоб…

Он встал и с ужасом в глазах прошел к двери. Со старческой суетливостью Якоб взял шляпу и палку Клейста и засеменил вслед за ним в ночную тьму коридора.

По тропе, раздробленной острыми пластами камней и засыпанной щебнем, через кусты кизила, туи и можжевельника Клейст поднялся на ребро горы. Внизу, во впадине, плыла из ущелья ночная тьма. Прозрачные заросли ясеней и грабов дымились в садах и на склоне горы, а среди них огромными черными факелами струились ввысь тополя.

Прямо под сползающей горой — массивы заводских зданий. За ними, выше крыш и башен, мутно хрусталилось море.

Все было далеко и чуждо. Понятны и близки были только железобетонные гиганты, построенные им, инженером Клейстом. В это страшное время, когда грозно молчал потухший завод и коченел кладбищем машин, Клейст, опираясь на палку, одиноко бродил по рельсовым путям и лестницам, по верхним и нижним площадкам территории, с высокими эстакадами и угрюмыми башнями.

В этих необитаемых сооружениях он видел только одно: грандиозную смерть прошлого. Его графическая формула оказалась правильной — колесо событий неудержимо катилось по намеченному пути.

Странное столкновение с Глебом Чумаловым показало Клейсту, что путь этот совершен и его жизнь дошла до своего предела.

…Нужно было в свое время взорвать завод и погибнуть вместе с ним. Это был бы хороший ответный удар — по закону противодействия.

Если его встретят сейчас по дороге, он совершенно готов. В сущности, теперь нужно сделать самое незначительное — взять и прострелить ему голову.

Культуру какого мира несет с собой рабочий Чумалов? Воскресший из крови, он неотразим и бесстрашен, и в глазах его беспощадная сила.

Упрямое, жуткое лицо — упрямый, жуткий шлем.

Этот шлем утверждал грозное настоящее. И, кроме шлема и лица Глеба Чумалова, не было ничего.

Лучше, если его, Клейста, убьют здесь, среди построек, чем дома. Убить его — значит разрушить вместе с ним и все эти храмы его жизни…

Над дальними горами, за городом, небо потухло остывающим металлом, и зубцы хребтов чернели крышами великого завода. Свистел где-то блок под усталыми руками. Испуганно вскрикивали паровозы на вокзале, и где-то в той же стороне с дрожащим звоном падало железо.

…Глеб стоял на площадке вышки, сплетенной из стальных полос. Когда-то отсюда подавался уголь в вагонетках в машинное отделение: вагонетки спускались по лифту в черную пропасть колодца и по рельсам отправлялись в тоннели к машинным корпусам. Теперь вышка была пуста, и за перилами, в центре, бездонной тьмою зияло хайло провала.

До боли в пальцах он сжимал железные прутья барьера и смотрел на бетонные корпуса, на трубы, улетающие к звездам, на струны канатов с застрявшими вагонетками.

…Завод жил когда-то своей большой жизнью. Это был настоящий город, заселенный десятками тысяч рабочих. По ночам окна цехов горели ослепительным огнем и всюду сияли бесчисленные луны и созвездия электрических фонарей. Там, в бухте, у пирсов, стояли океанские корабли и поглощали миллионы тонн свежего цемента. И с завода на пирсы и с пирсов на завод вереницами реяли в воздухе вагонетки.

Это было в прошлом. А теперь — тишина и безлюдье. Травой заросли бремсберги и дороги к заводу. Ржа покрыла коростой металл, и стены зданий изранены проломами и размывами горных потоков.