— Ну, ну, сражайся! Я жду тебя…

Вплоть до детского дома Даша шла впереди, по дорожке, которая виляла в кустах туй и кизила. Она пряталась в них и опять вспыхивала красной повязкой.

Детский дом имени Крупской громоздился в ущелье, в охапках садовых деревьев. Стены были сложены из дикого камня грубой, крепкой кладки, с потоками цемента. Окна большие, как двери, — были открыты, и из темных пустот вырывался птичий разноголосый гам. Массивная лестница шла на второй этаж изломами, с цементными вазами на тумбах. На веранде спелыми дыньками зрели на солнце головенки ребят, а лица их издали казались мертвенно-исхудалыми. Кто они — мальчики? девочки? — не поймешь: все в серых длинных рубахах. И няни — тоже серые, в белых косынках — млели на солнце.

А вправо, за корпусами и над корпусами, небесной синью кипело в ослепительных искрах море.

Черным жучком-плавунцом бежал от пирса и каботажей портовой катер, и между ним и каботажами натягивались нити треугольника. И город, и горные дали были четки и близки.

…Вот оно — и горы, и море, и завод, и город, и дали, уходящие за горизонты, — вся Россия — мы… Все эти громады — и горы, а завод, и дали — поют в недрах своих о великом труде… Разве руки наши не дрожат от предчувствия упорной работы? Разве сердце не рвется от напора крови?.. Это — рабочая Россия, это — мы, это — новая планета, о которой мечтало а веках человечество…

Даша стояла у лестницы и пристально улыбалась ему навстречу.

— Какой воздух хороший, Глеб, — будто море!.. Весна! Нюрка живет на втором этаже.

И опять пошла на несколько ступеней впереди. И шла, как домой, и была она здесь своя, как дома.

С веранды увидел Глеб детишек, которые рыскали в кустарниках, в чаще чахлых деревьев. Кучками барахтались в земле — рылись жадно, торопливо, по-воровски, с оглядкой. Копают, копают — рвут друг у друга добычу. А вон там, у забора, детишки копошатся в навозе.

Глеб кивнул на ребятишек и, пораженный, уставился на Дашу.

— Ведь они передохнут у вас с голоду, Дашок… Расстрелять вас надо за вашу работу…

Даша удивленно подняла брови, взглянула вниз, и подбородок у нее дрогнул от улыбки.

— Ах, это? земляные работы?.. Это не так страшно: бывает хуже, Если бы не было глаза — все передохли бы как мухи. Пооткрывали дома, а кормить ребят нечем. Персонал, дай волю, перегрыз бы горло детям. Впрочем, есть кое-кто хорошие… нашей выучки…

— И Нюрка — тоже? И она так же копается в земле и в навозе, как эти голодные чушки?

— А чем же Нюрка лучше других? Бывала и с Нюркой беда. Если бы не наши женщины — детей бы съели вши и зараза.

Когда они шли с горы, дети были уже на веранде, а когда поднялись на веранду — и дети и няни пропали. Должно быть, побежали передать весть о гостях.

В зале было много солнца, и воздух был густой и горячий. Топчаны стояли в два ряда, в белых и розовых одеялках в прорехах и заплатах. Дети одеты были в серые балахончики. На стенах висели мазюльки — клубные работы ребят. Няни почтительно останавливались.

— Здравствуйте, товарищ Чумалова! Заведующий сейчас придет.

Даша чувствовала себя здесь хозяйкой.

— Нюрка, я — здесь!.. Нюрка!..

Девочка в балахончике (маленькая — меньше всех) уже с визгом и смехом бежала навстречу. Дети тоже визжали и неслись за нею.

— Тетя Даша пришла!.. Тетя Даша пришла!..

…Нюрка! Вот она, чертенок, какая — совсем не узнать: чужая, но что-то узнается родное.

Она с разлету вросла в мать и утонула в се юбке.

— Мама! Мама моя!.. Мама!..

Даша тоже смеялась. Она подхватила ее на руки, закружилась с ней и зацеловала ее.

— Нюрочка моя!.. Девочка моя!..

…Опять — прежняя Даша, — та, которая была дома, когда с Нюркой встречала его вечером. И нежность, и ласка — прежние, со слезою глаза, и певучий голос с нервной дрожью…

— А вот — твой папа, Нюрочка… вот он… Помнишь своего папу?..

Нюрка нелюдимо уставилась на Глеба синими глазенками и насупилась.

Он засмеялся, протянул руку и почувствовал, как горло у него сдавила судорога.

— Ну, поцелуи меня, Нюрочка. Какая ты стала большая!.. Как мама, большая…

А она отшатнулась назад и опять впилась в мать пристальным взглядом.

— Это — папа, Нюрочка.

— Нет, это — не папа. Это — красноармеец.

— Но я же — папа, и я же — красноармеец.

— Нет, это — не   папа.

Глаза Даши налились слезами, но она улыбалась.

— Ну пускай, для первого разу я — не папа. А ты все же — моя дочка. Будем товарищами. Я принесу тебе в другой раз сахару. Из горы выкопаю, а принесу. Но мама чем лучше меня? Ты — тут, а она — там.

— Мама — тут. И днем — тут, и не днем — тут. А папы нет. Я не знаю, где папа… папа бьется с буржуями…

— Овва, вот откатала знаменито!.. Ну, дай же я тебя поцелую…

Дети с любопытством пялились па Глеба, смеялись и жадно ждали, когда обратит на них внимание тетя Даша. Девочки, стриженные под мальчат, вперебой тянулись к ней ручонками с кудрявыми пучками фиалок, и каждая непременно хотела первой вложить цветочки в ее руку.

— Тетя Даша!.. Тетя Даша!..

Где-то далеко в комнатах барабанили на пианино, и детский хор разноголосо кричал изо всех сил:

Даша смеялась, трепала ребят по головенкам, и видно было, что они привыкли к этой ласке и ждали ее так же, как обычной порции еды.

— Ну, детишки, что вы кушали, что вы пили, у кого — брюхо полное, у кого — пустырь?.. Говорите!..

А они кричали ей в ответ и царапали головенки и животы. Чумазый дитенок шмыгал носом, глотал сопельки и, выпучив глазенки, кряхтел и чесал грудь. Глеб подошел к нему и поднял рубашку. Мальчишка заорал и в испуге убежал за топчаны, в угол. Из-за топчанов видна была одна голова и выпученные глаза.

— А-та-та-та!.. Вот лютый герой, шкет, — разом кроет на баррикады!..

Все весело смеялись. А солнце играло в открытых окнах — больших, как двери.

С Нюркой за руку Даша пошла впереди. Глебу было больно: и здесь он — чужой. Даша, с Нюркой на руках, звенела среди ребят колокольчиком. А он и здесь и дома был одинок и бездетен.

Да, надо и тут завоевывать жизнь…

Прошли по всем этажам: были в столовой, где — посуда и дети, и в кухне были, где — пар и запах шрапнели и тоже дети; заглянули и в клуб, где — пусто, а стены — в плесени и мазюльках, Это здесь сбитые в кучу около стриженой девицы, с бурым родимым пятном во всю щеку, дети разноголосо пели:

Домаха и Лизавета — соседки — тоже здесь хозяйничали. Ив них Глеб увидел что-то новое, не виданное никогда, Домаха была на кухне и помогала стряпать. Распаренная, с засученными рукавами, она хлопотала, как у себя в комнате. Встретила она Дашу поцелуями.

— Ну вот, пришла наша атаманша. Ты пробери там этот паршивый наробраз: надо дело делать, а не сморкаться в платочки. А продком — особо, лбом об стенку: где это видано, чтоб детей кормить червями и мышиным дерьмом?.. Что, опять благоверный навязался? Гони его в шею!.. Мой не пришел — и ладно: черт с ним! Не пужай своим колпаком!.. А в продком я сама пойду и ботинкой буду бить им хари…

Даша похлопала ее по широким лопаткам и засмеялась.

— Ну, загорланила, гусыня… Лихая же ты баба, Домаха, уф!..

— Морды всем надо колошматить… Все они, черти, глядят только в свою утробу. Я им всем там штаны спущу.

Глеб смеялся.

Лизавету нашли в кладовой, у завхоза. И завхоз и Лизавета были обе высокие, гордые; обе — опрятно одетые, похожие на сестер милосердия. Только завхоз была черная, с армянскими усиками, а Лизавета — белобрысая, полнотелая (голод, разруха, а вся — налитая). Отвешивали продукты, проверяли, записывали.

И с Дашей встретилась Лизавета гордо, а улыбнулась одной вспышкой в глазах.