Мощь разума теперь видели в установлении точных и строгих количественных законов, которые могут быть в полной мере подтверждены экспериментом. Сам язык науки приобрел характер точных и строгих констатаций, среди которых уже не было места некаузальным понятиям и уподоблениям, метафорам, произвольным литературным отступлениям и реминисценциям, риторике и поэтическим

грезам.

Какую же роль в этом историческом переходе, в генезисе классической науки сыграло творчество Бруно? Что внес в новую науку этот мыслитель, облекавший свои идеи в причудливую ткань сложных аллегорий, полемических филиппик и безудержных фантазий, мыслитель,

{9} далекий от математики, от эксперимента, от строгой однозначности выводов?

Факт остается фактом: именно Бруно принадлежат первая отчетливая формулировка принципа относительности и первая космологическая схема однородного пространства. Не менее достоверна связь принципа относительности и картины однородного пространства с дифференциальным представлением о движении и количественным его анализом, чего у Бруно явно не было.

Но может быть, основные идеи и образы классической науки имели у Бруно интуитивный и неявный характер? Такой поворот проблемы требует исследования той стороны творчества, которая находится между его логикой и психологией. Здесь приходится менять жанр: исследование исторических источников и форм научных идей становится неотделимым от исследования "онтогенеза" науки, творческого пути мыслителя. История науки приобретает вид научной биографии. Исследование интуитивной стороны творчества заставляет рассматривать идеи мыслителя не систематически, как они логически связаны между собой, а в их живой, логически неупорядоченной, собственно биографической последовательности. Но не всегда. Мы знаем мыслителей, которые строгими силлогизмами и вычислениями выводили одни концепции из других и оставили человечеству стройные системы. Чем больше мы уточняем связи между элементами этих систем, тем ближе мы к наиболее важной стороне творчества таких мыслителей. Их творчество можно рассматривать в значительной мере, как биологи рассматривают живые ткани, "на стекле" - in vivo.

Бруно принадлежит к числу мыслителей, творчество которых не затеняет личности и должно быть рассмотрено в гораздо большей мере в связи с биографией - in vivo, как называют биологи изучение живого организма.

Рассказ об идеях Бруно без его биографии помешал бы понять то, что с точки зрения, развиваемой в этой книге, представляется самым важным; такой рассказ помешал бы понять стихию интуитивных догадок, скрытых то в полемических выпадах, то в воспоминаниях, то в аллегориях, которые нельзя раскрыть без ссылок на биографические подробности.

При изложении биографии Бруно задача облегчалась существованием обширной литературы, и в частности {10} русской2, а также переведенных В. С. Рожицыным и опубликованных в 1950 г. протоколов допросов Бруно в Венеции и документов, относящихся к выдаче его Риму и казни3, и опубликованного в 1958 г. А. X. Горфун-келем, переведенного и комментированного им "Краткого изложения следственного дела Джордано Бруно" 4.

С существенным значением биографии Бруно для понимания исторической роли его идей связана еще одна характерная особенность анализа этой роли. При разборе творчества некоторых мыслителей достаточно изложить содержание их идей, чтобы увидеть их место в эволюции науки. Для Бруно изложение недостаточно, потому что важно было не только что он писал, но и как он писал. Не только содержание идей Бруно, но и вся биографическая, логически неупорядоченная канва, на которой вышиты арабески его мысли, приводят к основному выводу этой книги. Вывод состоит в признании первостепенной важности интуитивного предвосхищения в XVI в. того, что было в явной форме сделано в XVII в., - дифференциального представления о движении, представления о его относительности и об однородности пространства.

Как уже сказано, такой вывод опирается не только на изучение истории науки в XVI-XVII вв. Он связан с некоторым углом зрения, навеянным современной наукой, в частности эпистемологическими истоками теории относительности. Эти истоки были сформулированы Эйнштейном в весьма отчетливой форме.

Эйнштейн ввел два критерия выбора физической теории: ее внешнее оправдание (соответствие результатам эксперимента и вообще наблюдениям) и внутреннее совершенство (теория должна в минимальной мере опираться на допущения, введенные ad hoc, и в максимальной мере естественно вытекать из наиболее общих допущений)5.

Исходные, максимально общие понятия, имеют физический смысл, если выведенные из них заключения допускают эмпирическую проверку. Такое требование физической содержательности связывает в эпистемологии Эйнштейна критерий внутреннего совершенства с критерием внешнего оправдания. Но до того как логический путь от исходных понятий до экспериментально применяемых выводов сделан, связь остается интуитивной.

{11} Речь идет об онтогенезе научной теории. Он и здесь в какой-то мере повторяет филогенез - филогенез науки. В XVII-XVIII вв. первоначально были сформулированы некоторые понятия с интуитивной догадкой об эмпирической постижимости построенной на основе этих понятий системы. Ни системы, ни экспериментов еще не было. Но исходные понятия - идея бесконечной однородной Вселенной, состоящей из тел, движущихся одно по отношению к другому, - в

XVII в. оказались способными выдержать и построение системы, и ее экспериментальную проверку. Бруно не мог видеть такую систему и такую проверку и даже не мог их предвидеть.. Он мог их только интуитивно предчувствовать.

Таковы ретроспективно обнаруживаемые рациональное содержание и историческая задача "интуитивного познания" и, может быть, в еще большей степени стиля мышления Бруно и стиля изложения его мыслей. Изложение здесь играет иную роль по сравнению с логически стройными системами. Для последних идеал изложения состоит в его прозрачности. Для интуитивных догадок изложение неизбежно становится иным, оно напоминает не прозрачное стекло, а витражи средневековых храмов.

Поэтому в книге нельзя было избежать сравнительно длинных выписок из диалогов и поэм Бруно. Их можно было бы изложить без выписок, по тогда исчезли бы стилистические особенности, которые и являются вместе с силлогизмами Бруно объектом анализа 6.

Анализ литературного стиля Бруно в этой книге мог опираться на очень важный успех историко-филологического анализа литературы

XVI в. - на книгу M. M. Бахтина о Франсуа Рабле и на введенное им понятие "карнавальной традиции" в культуре Средневековья и Возрождения7. Это позволило попытаться определить историческую неизбежность, истоки и значение того, что называли "грубым юмором": Бруно и что вызывало столь частые упреки (например, со стороны Л. Ольшки). Сопоставление стиля Бруно со стилем Рабле привело к некоторым неожиданным сближениям. "Карнавальная традиция" и у Рабле, и у Бруно была направлена своим сатирическим острием против педантов-схоластов, против средневекового "серьезного", против того, что в Средние века объявили священным и не подлежащим осмеянию, библейских и евангельских легенд, {12} творений отцов церкви, догматов, ритуала, канонов, средневековых моральных и эстетических норм и т. д. Анализ стиля Бруно позволил увидеть некоторые народные истоки его в культуре Чинквеченто, они оказались не только истоками стиля: в "карнавальной" литературе XVI в. существовала заметная гелиоцентрическая тенденция.

Разумеется, биография Бруно, стиль и жанровые особенности его сочинений не могут сами по себе объяснить историческую роль этих сочинений. Они лишь помогают ее понять. Собственно логический анализ, а также исследование движущих сил итальянской науки XVI -XVII вв. остаются исходной задачей. В течение нескольких последних десятилетий к уже существовавшей необозримой литературе, посвященной Возрождению, итальянской натурфилософии, самому Бруно, его современникам и связям итальянского мыслителя с предшествующей и последующей историей философии и науки, прибавилось множество исторических, историко-философских и историко-научных трудов8.