Была ночь, и Петр один шагал по пустому бульвару. Он мог бы вызвать авиетку, но домой не хотелось. Ему никуда сейчас не хотелось.

Он присел на скамью, поднял лицо к небу, отыскал созвездие Стрельца. Отсюда, без приборов, созвездие было маленькое и тусклое. Петр закрыл глаза. К нему вдруг вернулись чувства, томившие его во время долгой экспедиции к центру Галактики.

— Пустота, — прошептал он, вспоминая пережитые и преодоленные страхи, — Боже мой, абсолютная бездна! И мы ее вытерпели!

Вытерпели ли? Все осталось позади, все совершалось сызнова. Он сидел с закрытыми глазами на скамейке ночного бульвара — и мчался в гигантское сгущение звезд. Светил было так много, что в страшном своем далеке они казались туманным облачком сияющее расплывчатое пятно, чуть мерцающее сквозь темные массы космической пыли… Нет, как они тогда говорили? В центре Галактики пылает звездный пожар, и пламя заволок космический дым. Да, кажется, так они говорили. Они подшучивали и трудились, надо было поддерживать себя шуткой и работой — кругом была бездна! Гигантские машины звездолета уничтожали впереди пространство, корабль вырвался в сверхсветовую область, оставил за собой релятивистские эффекты повседневного мира, но, изменяя метрику космоса, он не отменил безмерности мирового простора, это было свыше его возможностей: кругом по-прежнему была бездна, и они падали, всё падали, всё падали в бездну, в три тысячи раз обгоняя свет, — бездне не было дна!

Да, в этом была главная мука, если уж говорить о муках. Ни один человек на Земле и окружающих Солнце звездах не способен понять те ощущения. Может, лишь первые космонавты, двигавшиеся с досветовыми скоростями, пережили это. Разве сытый поймет голодного? Кругом все близкие звезды, экспрессы твои уже третье столетие далеко оставляют за собою свет, дни, недели пути — и ты на месте. Пустота лишь разделяет светящиеся шары с планетами вокруг шаров, она не сама по себе, она легко преодолима — таков этот район Вселенной, звездная родина человечества. Здесь не заболевают болезнью бездонности, такая болезнь здесь немыслима!

А их терзал непреходящий страх перед неизмеримостью пустоты — ужас вечной, без дна, бездны. Они голодали особым голодом — томлением по вещной материи. Им казалось, что все равно, какова эта материя: звезда или пылевая туманность, планета или рой метеоритов, — только не зловещая пропасть. «Пустота для себя и в себе» — так они острили о ней. Вот каково было их состояние во время многолетнего падения в той бездне!

Нет, больше эти ощущения не появятся в звездном просторе, как бы далеко ни умчался он в новой экспедиции.

Беспредельной бездны, неизмеримого провала во Вселенной отныне не существовало. Мировая пустота была не пуста.

Петр снова поднял голову к звездному небу. В космических просторах мчались волны новооткрытых излучений. Они пересекались и сталкивались в каждой точке мира, они неслись со всех направлений и во все направления. Двести миллиардов расширяющихся волновых сфер, творение и летопись жизни когда-то существовавших людей, миллиарды миллиардов волновых облаков, созданных иными разумными существами, может, и не миллиарды миллиардов, а триллионы триллионов — все они были там, в межзвездной пустоте. Звезды рождаются и умирают, галактики образуются и распадаются, а в мировых просторах, сравнимые со звездами по долголетию, всюду несутся, слабея, но не уничтожаясь, волновые знаки жизни, что некогда народились в мире. Нет, не безмерность зловещей пустоты, но радостное соприсутствие того, что когда-либо существовало живого и разумного, — вот что суждено отныне ощущать им в межзвездных просторах!

И Петр испытал чувство еще удивительней того, в институте… Он словно посмотрел на себя со стороны и увидел: сквозь его тело мчатся — со всех направлений и во все направления — волны, порожденные давно и недавно погибшими разумными существами. Он словно стал фокусом, где переплетались эти не открытые еще излучения. В маленьком его теле, жившем своей маленькой жизнью, бушевали миллионы иных, давно отгремевших жизней.

Его пронзил озноб. Ему стало тесно от толкотни чужих жизней, наполнявших каждую клетку тела. Картина была непредставима. Засмеявшись, он мотнул головой, отбрасывая видения. И в той далекой экспедиции к центру Галактики они встречались со многим таким, что трудно было изобразить вещной картиной, но что отлично поддавалось научному анализу. Важно понимать. То новое, что открылось ему, было просто, в основе его лежали вещественные законы.

Он шел, радуясь новому пониманию. Больше его никогда не настигнет страх одиночества. Всюду с ним будет безмерная, разнообразная, вечная, как материя, жизнь.

— Не поеду, — сказал Генрих. — Что я потерял на Леонии? И что там найду? Такие командировки не для меня. Я физик, а не социолог.

— Я тоже физик, — сдержанно заметил Рой. — И добавлю к этому, если разрешишь…

Генрих вспылил. Когда он выходил из себя, спорить было напрасно.

— Не разрешаю! Поезжай сам. С твоего благосклонного согласия нас превращают в оракулов, важно объявляющих разгадки любых тайн. Роль пифии, даже вооруженной инструментарием двадцать пятого века, меня не устраивает. До нескорого свидания!

Рой удалился к себе. Генриху и вправду нужно было некоторое время провести в одиночестве. Исследование «пропасти без дна» отняло у брата слишком много нервных сил. И если раньше он быстро преодолевал усталость, то теперь предписанный медиками отдых смахивал на обыкновенное лечение. Рой понимал, что непрестанно возникающие задания перенапрягают душевные ресурсы брата. И Рой предложил поездку на Леонию лишь потому, что рассматривал командировку как своеобразную форму отдыха. Генрих сердился от одного упоминания о Леонии. Убеждать его было легко, переубеждать — невозможно.

Перед выездом в космопорт Рой все же зашел к брату. Электронный секретарь сообщил, что Генрих взял туристскую путевку на Меркурий. Рой покачал головой. Экскурсии по сожженному яростным светилом Меркурию много трудней прогулок по сумрачной Леонии. Вряд ли кому другому подошли бы те методы восстановления сил, которые применил для себя Генрих. С предписаниями медиков он считался еще меньше, чем с уговорами брата.

В космолете Рой завершал незаконченные земные дела — радировал распоряжения по лаборатории, распределял задания между сотрудниками. Лишь перейдя на Марсе с космолета на звездолет, Рой передвинулся из сферы земных интересов в сферу космических загадок. В звездолете пассажиров было немного. Рой любовался в салоне сверканием светил на звездных экранах и размышлял о Леонии. Для физика Леония была малоинтересна — мир погасающей звезды, деградирующая цивилизация слабосильных существ, похожих на тысячекратно увеличенных земных кузнечиков. Генрих имел основания отказаться от поездки — Леония нуждалась, по общему мнению, в социологах, а не в физиках. Рой испытывал удовлетворение, что согласился. Просил о помощи социолог Крон Квама. Никому на Земле не пришло бы в голову усомниться в способностях Квамы. Если такой человек признавался в бессилии, значит, задача выпала трудности необычайной.

Иногда Рой включал информационный отчет Управления дальних маршрутов. В салоне звучал приглушенный голос: Квама, докладывая Большому совету о порядках на Леонии, неторопливо разматывал путаную историю междоусобных распрей и кровопролитных войн. Общество на Леонии погибало, скудное существование становилось все скудней. В преданиях леонцев сохранились воспоминания о золотом веке относительного материального благополучия, но не было и легенд о хотя бы кратковременном периоде общественного спокойствия. Группа сильных в обществе была группой хищных. Слой знатных был слоем жадных. Захватывающие власть становились захватчиками благ. Облеченные высокими правами запасались бездонными карманами. Общество распадалось на враждебные полюсы. Это постепенно приводило к деградации и обнищанию. Четырехкрылые обитатели Леонии, в преданиях своих — лихие летуны, переставали летать, лишь ползали — одни от бессилия, другие от прожорливой сытости.