С внешней стороны задача эта несомненно выполнена. Ренан закончил «Историю первых веков христианства» (1863—1881 гг., 7 томов) и свою «Историю израильского народа» (1887—1892 гг., 5 томов). Труд этот с прибавлением двух томов его «Этюдов по истории религий» составляет значительную долю всего литературного наследства, оставленного писателем. Очевидно, вопрос о том, насколько этот труд соответствует современным научным требованиям, чрезвычайно важен для общей оценки его литературного и научного значения. Поэтому постараемся прежде всего ответить на поставленный выше вопрос. В протестантской Германии уже давно, спокойно и не торопясь, такие ученые, как Эйхгорн, Габлер, Фатер, Бруно Бауэр, Эвальд, де Ветте и многие другие, трудились над критическим исследованием Библии. Их изыскания, предпринятые под влиянием пантеистической философии, основанные на данных археологии и сравнительной филологии, имели по большей части строго специальный характер, а потому, вероятно, не производили большого шума, пока в это дело не вмешался смелый метафизик, известный доктор Штраус. Книга его под заглавием «Жизнь Христа», написанная в духе Гегеля, действительно наделала немало шума, но, как и сочинение Ренана, вызвала суровую критику со стороны ученых-специалистов. Дело в том, что Штраус стремился отождествить, с чисто метафизической точки зрения, историю происхождения религии с историей мифа. Бог, по его мнению, проявляется лишь в конечном, то есть в мире, а потому немыслим как нечто бесконечное, вне всякого бытия. В чем же заключается абсолютная истина? Человек ее не представляет, поскольку он конечен; Бог сам по себе, поскольку Он бесконечен, лишен реальности. Вот почему истинное, действительное бытие духа не есть ни Бог, ни человек, а Богочеловек. С тех пор как человечество достигло зрелости настолько, чтобы на этой истине основать единственную разумную религию, все сводится к явлению такой совершенной личности, которая могла бы олицетворить идею Богочеловека, подверженного, подобно человеку, страданиям и смерти, но вместе с тем единственно лишь силой духа господствующего над всей природой. Конечно, этот метафизический Богочеловек-Христос не имеет ничего общего с действительностью. Ренан лишь отчасти воспользовался исследованиями Штрауса и так называемой Тюбингенской школы. В своих изысканиях он руководился не столько метафизическими, сколько историческими соображениями. «В этих сказаниях, – говорит он в предисловии к „Жизни Иисуса“, – необходимо таким образом сопоставить тексты, чтобы из них получилось последовательное и правдивое повествование, в котором не было бы ни одного фальшивого звука. В этом заключается лучший признак того, что исследователь не разошелся с истиной». Но что делать, когда в текстах заключаются непримиримые противоречия? «Тогда, – отвечает Ренан, – необходимо, сообразно с требованиями вкуса, допустить некоторые легкие натяжки, пока не получится гармоническое целое». Таким образом, Ренан стремится соединить требования научной достоверности с чисто эстетическими приемами, то есть дать нечто большее, чем строго научное исследование, возвыситься до синтеза искусства и науки, достигнуть такого совершенства понимания, которое – увы! – пока является для нас лишь чудною мечтою. Уже на склоне своих лет в предисловии к «Истории израильского народа» Ренан еще смелее высказывается в этом смысле: «Поверьте в силу моей интуиции!» – вот сущность его методы, не допускающей строгого научного подхода. «Верьте мне хоть немного, как доверяют вообще прозревшим, – говорит он, – а я глубоко убежден, что не ошибаюсь в истолковании общего смысла событий». Очевидно, сам Ренан, взывая к доверию своих читателей, сознается в научном несовершенстве своих исторических трудов и ставит себя в положение художника, проповедника, сочинителя исторических романов, пророка, кого угодно наконец, но только не ученого, который никогда не возьмется судить о том, чего не знает с полной достоверностью, и предпочтет лучше остановиться перед вечным неизвестным и откровенно вовремя сказать: «Не знаю». Ренан, приступая к исследованию истории христианства, не мог, да, вероятно, и не хотел, исполнить этого простого требования, иначе ему пришлось бы отказаться от давно задуманного труда. Быть может, в то время он уже сознавал, что наука сама по себе, как и религия, не в состоянии дать полного удовлетворения человеку, и, подобно многим выдающимся умам, томился жаждою более полного, возвышенного знания, искал новых путей и откровений, какие можно получить лишь посредством совершенной интуиции и синтеза науки и религии. Очевидно, стремясь к такому синтезу, Ренан дал нам в высшей степени субъективное произведение: полунаучное, полумистическое, исполненное недомолвок, намеков и глубокой таинственной поэзии. Некоторые места его «Истории первых веков христианства» производят чрезвычайно сильное впечатление. Особенно удачна характеристика нравственных и религиозных стремлений эпохи, предшествовавшей явлению Христа. Здесь Ренан показал себя несравненным мастером в изображении возвышенных идеальных чувств и религиозных движений, сразу увлек скептически настроенную публику и приобрел совершенно исключительную славу. Он останавливается, между прочим, на громадном значении идеи мессианизма в истории иудеев и христианской веры.

По мнению Ренана, идея искупления рода человеческого зародилась еще в Персии, которая задолго до пришествия Христа уже выработала своеобразный мистический взгляд на историю мира как на целый последовательный ряд эпох, ознаменованных явлением великих пророков, которым и суждено в конце концов, после упорной тысячелетней борьбы, бесповоротно утвердить на земле власть Ормузда, то есть добра. Но прежде чем наступит день великой победы и все народы соединятся в неразрывный союз, заговорят одним языком и признают одну высшую власть и одно общечеловеческое право, свершатся на земле невыразимо-грозные события. Злой дух, освободившись от оков, наполнит мир ужасными бедствиями, пока наконец не явятся два великих пророка – предвестники грядущего Ормузда. Во время вавилонского пленения евреи с жаром восприняли эту утешительную персидскую идею, столь соответствовавшую их тяжкой судьбе и настроению. На этой почве и развилась впоследствии мрачная апокалипсическая литература. Необходимо помнить, что вера в бессмертие души вообще была чужда древним иудеям. В их старых религиозных преданиях нигде нет даже намека на неизбежное возмездие в загробном мире. Страшный гнев Иеговы за грехи отцов преследует лишь потомков до седьмого колена, и праведники подчас должны страдать за усопших нечестивцев.

Но человеческое сердце не могло никак примириться с такой ужасной судьбой. В эпоху полного расцвета древнеиудейской веры и порабощения народа все безотчетно жаждали исхода, но вместе с тем как погибающие цеплялись за старые обряды, потому что не было великого желанного пророка, который указал бы новые пути всем угнетенным и несчастным. Правда, благороднейшие умы уже в то время проповедовали идею чистой нравственности. По их мнению, истинная добродетель сама по себе имеет великую ценность и не нуждается поэтому ни в поощрении, ни в наградах. Людям не подобает по примеру жалких рабов ждать подачки за добрые дела. Вечное успокоение на лоне Бога и забвение своей личности – вот высшее блаженство, о каком может мечтать великий праведник.

Но подобные отвлеченные, туманные теории никогда не пользовались широкой популярностью. Народ не мог до них возвыситься. Он удовлетворился бы скорее учением фарисеев о воскресении мертвых, но учение это было затемнено тогда массой всяких противоречий и лжетолкований. А в довершение беды развращенные аристократы и скептики-саддукеи открыто проповедовали языческие эпикурейские воззрения на жизнь, от которой старались взять побольше наслаждений в убеждении, что смерть бесповоротно разбивает все наши надежды и перечеркивает все наши счеты и расчеты. Вместе с тем и политическое положение Иудеи под римским владычеством становилось все более и более тягостным, именно потому, что «божий народ» никак не мог примириться с потерей независимости и с властью иноземцев, да еще язычников. Иерусалим в то время кипел от сдержанного негодования, точно котел, наполненный до краев загоревшейся смолой. Казалось, подготовлялся взрыв возбужденных до крайности политических страстей. На каждом шагу происходили мелкие стычки из-за пустяков: портили здания, построенные в римском стиле, с городских стен сбрасывали царских орлов, противились установке статуй и отказывали цезарю в титуле господина на том основании, что для избранного израильского народа господином является лишь единый Бог. Даже простая перепись населения казалась евреям возмутительным актом римского насилия. Избранный народ, когда-то при помощи Иеговы беспощадно истреблявший своих врагов, в то время еще не отличался ни терпением, ни покорностью судьбе, ни изворотливостью. Он сохранил воспоминание о тех днях, когда великие вожди вели его к верной победе; теперь его защитники умирали, как рабы, позорной, мученической смертью. Ненавистная власть, чуждая латинская речь и непонятная языческая цивилизация угрожали полным уничтожением народного духа. Пришельцы стремились захватить священную землю предков. Народ не мог понять, почему он обречен на такие бедствия, в то время как его гордые, корыстолюбивые и продажные первосвященники об руку с развратными язычниками безнаказанно наслаждаются всеми благами жизни и глумятся над старыми верованиями. Неужели за грехи предков Иегова навсегда отрекся от избранного народа?! Неужели никогда не обрушится Его ужасный гнев на головы дерзких нечестивцев? Неужели праведники обречены на полное забвение и тление в заброшенных могилах?! И простой люд томился страшной жаждой обновления и жил в лихорадочном ожидании чуда. Много всяких шарлатанов, фокусников и лжепророков, встречаемых повсюду с величайшим энтузиазмом, бродило по стране, творя мнимые чудеса и возбуждая суеверный фанатический народ.


Перейти на страницу:
Изменить размер шрифта: