Мне предложили написать фельетон, взяв за основу читательское письмо. Это негодующее письмо: в одном уральском городе незаслуженно обидели литератора и краеведа Л. Н. С-на. Читатель просит пристыдить обидчиков.

Л. Н. С-н организовал в своем городе краеведческий музей. "Никто ему этого хлопотного дела не поручал, – пишет наш читатель. – Сам с небольшой кучкой "обращенных" собрал он богатейший материал по истории города, послал за свой счет тысячи писем во все концы страны, продумал экспозицию..."

Краевед С-н человек еще не старый, но по инвалидности вышел на пенсию. Этой весной он разослал анкеты во все села района, а сейчас систематизирует полученный материал о своих земляках, участниках Отечественной войны.

Недавно С-н отправил в областной совет ветеранов подробные сведения о живущих на территории района партизанах Отечественной войны.

Все это мне сообщили в редакции, и я сказала, что непременно напишу фельетон. Удивительно: у кого могла подняться рука обидеть такого человека!

А музей, открытый в мае 1963 года, между прочим, много посещался, и посетители оставляли благодарственные записи, и была благосклонна пресса (несколько газет выступили со статьями о музее), и было внимательно начальство. Л. Н. С-н получил грамоту, в которой отмечались его заслуги в организации музея...

Не дочитав письма (все и так ясно), я помчалась домой.

Я ехала в метро и мечтала о будущем фельетоне – гневном и обличительном. Скорее всего, думала я, С-на обидели соседи по квартире. Им не понравилось, что С-н жжет по ночам свет. Или что С-н получает много писем. Я вообразила, как соседи крадут письма и выбрасывают на помойку... Ах, встречаются еще среди нас такие люди! Я бы, разумеется, написала, что встречаются они все реже и вообще уходят в прошлое. Прикрывшись такой фразочкой, я обрушила бы громы и молнии на головы этих еще встречающихся...

Да, но откуда я взяла, что соседи? А вдруг обидчиком был какой-нибудь нетрезвый тип? Такие ведь тоже пусть редко, но попадаются...

Вот, предположим, выпил человек в кафе-молочной из картонного стаканчика что-то с собой принесенное и пошел куда глаза глядят. Забрел в музей и очень рассердился, увидев там стенды и все музейное. Кричал на С-на: "Ты, папаша, кино показывай, а эту дребедень убери к чертовой бабушке!"

Плакали испуганные школьники, куда-то звонили побледневшие учительницы... "Администрации музея долго не удавалось выдворить распоясавшегося хулигана, – написала бы я. – И до каких пор, – спросила бы я, обращаясь неизвестно к кому, – подобные типы будут нарушать культурный отдых трудящихся? Не пора ли..." Ну, в общем, уж я бы написала!

Щеки мои пылали, гневные слова так и вспыхивали в мозгу, но тут я спохватилась. Не пора ли заглянуть в письмо и узнать, кто же на самом деле обидел С-на?

Но дочитать письма не удалось: следующая остановка была моя. Однако главное я схватить успела: ни соседи, ни пьяные С-на не обижали. Обидели его на каком-то заседании.

После того как музей существовал уже два с половиной года, работу его внезапно решили обсудить. Вызвали С-на и его помощников. С-н сделал доклад. Но доклад присутствующих не удовлетворил. Или удовлетворил. Это неважно. Дело в том, что проект решения по докладу был изготовлен заранее. Выслушали С-на лишь потому, что так полагается. Сначала полагается доклад, затем полагаются прения, затем зачитывается проект решения. И вот в этом документе было сказано, что...

"...заслушав и обсудив доклад председателя совета Л. Н. С-на, признать, что за два года совет, по существу, ни какой (?) политико-массовой воспитательной работы не проводил. Что же касается работы музея, следует отметить, что музей работал периодически и нерегулярно, как следствие нидостаточной (?) организационной работы музея".

Я поднималась на эскалаторе. Щеки мои уже не горели, и пыл мой угас. Какое же это было заседание? Быть может, собрались работники городского коммунального хозяйства? Конечно, не бог весть какое начальство, но все же это мне не нравилось... Одно дело – выступать против отдельных неорганизованных соседей и пьяниц, другое дело – когда речь идет об учреждении. Так, так.

Дома я села за стол и наконец дочитала письмо до конца.

"Ошеломленный Леонид Николаевич не нашелся что сказать. Правда, присутствовавшие члены совета запротестовали и настояли на внесении ряда поправок. Но присланное через месяц Леониду Николаевичу решение ни единой буквой не отличалось от проекта. Подмахнувший этот оскорбительный и безграмотный документ председатель исполкома, видимо, по рассеянности не внес никаких изменений".

Председатель исполкома? Так вот какое это было заседание! Через два с половиной года после открытия музея горсовет решил поинтересоваться работой музея и вызвал С-на, и тот сделал доклад. Итак, получается, что С-на обидел горисполком...

И тут я почувствовала легкий озноб, и мне захотелось сказать: "Надень-ка, брат Елдырин, на меня пальто... Что-то ветром подуло..." Это, помните, в чеховском рассказе "Хамелеон" говорит некто Очумелов, узнав, что собачка-то была генеральская...

А глаза мои уже недоброжелательно пробегали по строчкам письма...

"Ни одного доброго слова не нашли авторы документа для созидателей музея, отдавших своему детищу столько сил, энергии, нервов и времени. В постановляющей части обычный барабанный бой: утвердить, поручить, предложить, разработать, развернуть и просить".

Но в заключительной части всякого решения так и принято: поручать и предлагать. Раз принято, значит, нужно. Чем недоволен здесь автор письма?

Нет, я непременно бы выступила в защиту С-на, если бы его действительно обидели. Но где обида? Ну да, проект решения составили заранее, не дождавшись доклада и прений. Всегда известно, о чем пойдет речь, вот и пишут заранее, а писать на месте, вникая в каждое слово выступающих, – это же адский труд! Полагается, чтобы в решении была критика недостатков, – она и была. А то, что С-н и его помощники работали из чистого энтузиазма, – это несущественно. Другое существенно: раз люди работают, то непременно делают ошибки – чего-то не учли, недоглядели, кого-то недовоспитали. А на ошибки следует указывать.

И наш вспыльчивый читатель упустил из виду важный момент.

Ну да, несмотря на протесты присутствующих, проект решения превратился в решение, и ничего изменено в нем не было, и в таком виде послали документ С-ну. Но зачем ему было обижаться? Для него разве писался этот документ? Совсем нет! Документ писался для того, чтобы: а) пришить его к делу и б) иметь наготове для вышестоящего начальства. Если последнее вздумает полюбопытствовать, то вот, пожалуйста. Налицо доказательство, что исполком сигнализировал, указывал, критиковал, поручал и предлагал.

А что касается некоторой неграмотности документа, то, право, это мелочь. У лиц, находящихся на руководящей работе, есть дела поважнее орфографии. Неужели им еще грамматику изучать? А машинистки на что?

Но теперь мне стало ясно, чего хочет наш читатель... Он хочет, чтобы к беспокойным людям, которые что-то придумывают, хлопочут, организовывают, которые, короче говоря, пекутся о благе общества, – чтобы к ним относились бережно и уважительно. Чтобы некоторые начальники не разговаривали с ними прищурясь и свысока: раз уж ты, брат, что-то делаешь, то обязательно чего-то недоделал, а значит, виноват.

Наш читатель считает так: если человек хочет безвозмездно передать родному городу свою личную библиотеку, то не следует этого человека подозрительно допрашивать: а почему мало книг и где остальные? И требовать, чтобы он дал разъяснение в письменном виде. А если человек голыми руками музей организовал, такого человека тоже не следует глушить обвинительными и другими документами... Поменьше документов, побольше человечности – вот что хочет сказать наш читатель.