Ну Ада! Ну Ада Владимировна!

…в 1795 году, после третьего раздела Польши, Департамент герольдии правительствующего Сената составил новые описи благоприобретенного Ея Императорским Величеством нового дворянства, где среди прочих отмечен род Захаржевских… Мстислав Захаржевский – генерал-поручик, участник наполеоновских войн в составе экспедиционного корпуса Александра Васильевича Суворова. Убит при переходе Чертова моста в Швейцарии.

Но нет, даже и не это! Вот что самое-самое!

Ада Владимировна не только выписала всех найденных ею Захаржевских, но и нарисовала схему. Нет, не схему, целое дерево родовых связей Захаржевских…

Никита нацепил очки и принялся читать комментарий, написанный Адиным мини-петитом…

…В Степенной книге митрополита Киприана есть упоминание о приходе «мужа честного из немец по имени Лерма»…

«Причем здесь Лерма?» – подумал Никита.

А при том, что в семнадцатом веке приезжает в Россию другой Лерма, известный более, как Лермонт – шотландский предок поэта Михаила Юрьевича Лермонтова.

Государь Алексей Михайлович ненавидел католиков и, нанимая западноевропейских военных спецов, без которых армия никак не могла обходиться, отдавал предпочтение протестантам. В том числе – шотландцам… Вот и появился тогда в России Лермонт… Лермонт, внучка которого, Анастасия Ивановна Баскакова, вышла замуж за лейб-гвардии уланского ротмистра Петра Захаржевского… Таким образом, дети Петра и Анастасии приходились троюродными кузенами Михаилу Юрьевичу Лермонтову.

Но этого мало.

Тот самый «муж честный из немец» по имени Лерма тоже оставил свое семя в онтогенезе рода Захаржевских. В кронах генеалогии Коновницыных, Огаревых, Пашковых и Захаржевских тонкой лианой вьется линия, идущая от Лермы… Но на вопрос, кто он, этот Лерма, муж честный из немец, Ада Владимировна ответить не могла. Может, он и того же рода-племени, что и шотландец Лермонт… Очень может быть. Между Лермой и Лермонтом лежит пропасть длиной в два с лишним века…

Никита набрал номер архива.

– Ада Владимировна? Как вы думаете, а если я поеду в Лондон, или в Глазго и Эдинбург, я там смогу что-либо найти по связи Лермы с Лермонтом?

– Думаю, сможете, – грустным голосом ответила Ада, – у них в архивах компьютеры, не то, что у нас, все руками, да глазами, да в бумажной пыли…

Никите стало бесконечно жаль эту женщину… «Привезу ей из Англии что-нибудь. Плед клетчатый в шотландку, например». – Этой мыслью совесть Никиты и успокоилась.

Ариадна Сергеевна тяжело и громко дышала.

Рот ее был широко раскрыт, а грудь высоко вздымалась и опадала, как если бы Ариадна Сергеевна была не персональной пенсионеркой республиканского значения, а бегуньей на короткие дистанции, что только что рванула четыреста метров с барьерами.

– Плохой ты сын, Никита, плохой ты сын, – твердила Ариадна Сергеевна, набираясь дыхания после каждой, с трудом дающейся ей фразы, – плохой сын, знаешь, как мне по весне трудно бывает, а и не позвонишь иной раз, и за лекарством…

– Ладно, мама, ну плохой, ну плохой! – раздраженно кивал Никита, – знаешь, как теперь по радио поют: «Я его слепила из того, что было…»

– Дурак! – с чувством выдохнула Ариадна Сергеевна. – отец твой, академик Всеволод Иванович, святой был человек, а ты неблагодарная скотинка, Никитушка, когда на могиле последний раз-то был?

Никита молча подошел к окну и, отдернув тяжелую портьеру, глянул вниз, на двор, где местные власти принялись за укладку асфальта.

– У тебя, мама и обострение оттого, что без света, как мышь летучая, сидишь.

– Не болтай, я сама знаю, от чего у меня обострение, скажи лучше, зачем в Англию собрался? Разбогател, что ли?

Никита отошел от окна и принялся по старой памяти трогать мамины статуэтки на полочках: пастушек, пастушков, лесных ланей, тонконогих балерин в пачках.

– Не трогай, разобьешь! – прикрикнула Ариадна Сергеевна. – и отвечай матери, когда спрашивает!

– Денег мне мама подарили, вот и еду проветриться в Шотландию, в Глазго, в Эдинбург, там ведь наши предки какие-то вроде как по семейным нашим преданиям, верно?

– Подарили, говоришь? А не украл? Гляди, Никита, посадят тебя, посадят на позор моим сединам!

Про седины – это Адочка наговаривала на себя. Волосы ее были черны, как смоль, да и вообще она была еще красавица хоть куда. Но только не в те дни, когда обострения астмы превращали ее в глубокую старуху.

– Что ты, мама, ерунду городишь! – рассердился Никита. – я говорю, подарили мне денег, на родословные изыскания подарили, один дворянчик из первой волны эмиграции, полусумасшедший миллионер из альтруизма чистого…

– Врешь, врешь поди! Если посадят тебя, куда мне старухе от позора тогда деваться!

Никита снова подошел к окну. Рабочие внизу с ленцой раскидывали лопатами черный дымящийся асфальт, и малюсенький, как виделось сверху, каток тощим слоем размазывал его по двору.

– До следующего лета, – сказал Никита в задумчивости.

– Что говоришь? – переспросила Ариадна Сергеевна.

– До следующего лета асфальт едва ли пролежит, говорю, вот они, жулики, как деньги отмывают!

– Деньги, деньги, ты в Шотландии будешь, ты там Таньку поищи, вот тоже дочура у меня, почище тебя! – ворчливо, с придыханием заговорила Ариадна Сергеевна. – Вот у кого, верно, денег-то куча, так у Татьяны Всеволодовны, как уехала, ни разу ни сама не появилась, ни к себе не пригласила… Ищи ее, как ветра в поле… Раньше-то хоть письма присылала, посылочки, а теперь… Уж восемь лет ни слуху ни духу, говорили даже, будто и в живых нет ее, только этот черный, араб-то этот, мне тогда точно сказал: жива, мол, и здорова, только скрывается! Это от матери-то родной, от брата?.. Ты, Никитка уж постарайся, разыщи там ее…

– Я тебя-то про нее и хотел спросить, – оживился Никита.

– И что? – напряженно глядя в сторону, спросила мать.

– Я, помнится, слышал, сестрица рассказывала, ты у бабки нашей, будучи Татьяной беременной, колдовство какое-то, чары какие-то воспринимала, что ли? Или это бред сивой кобылы?

Мать не отвечала. Сидела, отвернувшись, смотрела в пространство между распахнутыми Никитой гардинами.

– Не знаю, не было ничего, – сказала она, – беременность тяжелая у меня была, бредила я, потом, может, и наболтала Таньке чего, не подумав, а та тебе, переврала сто раз…

– Я не про то, мама, я про то, что родня у нас там какая-то в Шотландии, разве не так?

– Мы ничего точно не знаем, Никита, ты уж если поедешь, ты тогда Татьяну найди.

Мать тяжело дышала. Взгляд ее стеклянно-прозрачных темных глаз заблестел слезками…

– Таньку найди, да скажи, помру я скоро, и грех ей будет…

– Найду, мама, коли там Танька наша.

– Там она где-то… – И мать вдруг добавила с тоской: – Летает…

Петти и Макмиллан очень бы удивились, если бы услышали, что их изображения присутствуют на знаменитой китайской картине на шелку, предположительно V века до нашей эры, из даосской гробницы в местечке Мавандуй провинции Хунань. В центре напротив друг друга сидят две одинаковые птицы, отдаленно напоминающие павлинов. Эти птицы несут большую композиционную нагрузку, по крайней мере, им самим так кажется.

Действительно, в Петти и Макмиллане было что-то птичье: клювы-носы, мягкие, упитанные тела, а главное, павлинья важность и постоянная готовность расправить хвост веером.

За многие годы общения даже хозяин становится похож на свою собаку, а собака на хозяина, что уж говорить о двух неразлучных друзьях-партнерах? Хотя по степени значимости эти два понятия надо было поменять местами. Петти и Макмиллан притерлись друг к другу, как две шестеренки единого механизма. Понимали друг друга с полуслова, даже полувзгляда. Заранее знали, что скажет напарник, как два приятеля, пронумеровавшие известные друг другу анекдоты и потом смеявшиеся над цифрами. Их диалог, в сущности, был монологом.