Нетрудно установить, что «крестины» происходили 6 и 7 июня 1737 года. А вот тому, кто теперь видит перед собой эти косы, но не имеет под руками докладов мужественного адмирала, нелегко догадаться, что они наименованы в честь святых, а не в память о местных жителях, рыбаках или земледельцах.

Такое украшательство и такое «богомоление» значительно меньше касались топонимики малой, названий деревень, починков, небольших селений, хуторков. Тут по-прежнему возникали и забывались, рождались и навеки оставались названия, связанные с личными именами простых людей, основателей и первожителей поселков. Правда, теперь, читая карту, не каждый и не так-то просто может заметить все подобные названия.

Подите узнайте в названии РАДОНЕЖ (под Москвой у Загорска; имя принадлежало древнему поселению и осталось нам едва ли не только в прозвище Сергия Радонежского, церковного и государственного деятеля XIV века), — узнайте в нем старорусское имя Радонег, его притяжательную форму. А если узнаете, не заподозрите ли вы, что и имя города ВОРОНЕЖ могло быть связано с неизвестным нам аналогичным древним личным именем Воронег? Догадайтесь сразу, что РОСТОВ — город Роста, Ростислава; что ОСТАШКОВ принадлежал или был местом жительства некоего Остатка — Евстахия; что имя сельца БЕРНОВО в Калининской области, в котором жили Вульфы, друзья Пушкина, а Левитан писал свой «Тихий омут», выросло из старорусского прозвища, а может быть, и мирского имени Верно, то есть бревно. Что такое мирское имя могло быть, свидетельствуют многие похожие на него имена: Туша (от него Тушины), Пушка (Пушкины), Полено (Поленовы). Что оно существовало, доказывается записями в писцовых книгах Новоторжского уезда: там упоминается фамилия Берновы, а ведь Берново и входило в этот самый уезд.

Точно так же и на Западе под парадным слоем христианнейших наименований жил, все время обновляясь, материк мелких «притяжательных» топонимов. И когда черный туман средневековья стал, отступая, рассеиваться, старые традиции называть места не в честь бога, а в честь людей завладели человечеством.

Правда, сначала робко. Вот город САН-ФРАНЦИСКО. Река САН-ФРАНЦИСКО (даже реки, их несколько) названа, безусловно, в память о святом Франциске, кротком монахе, обращавшемся в своих гимнах то к «братцу Солнышку», то к «сестрице Травке»… Можно думать, что и город — тоже?

Нет, отнюдь. Город Сан-Франциско получил свое название тоже в память, но сэра Френсиса Дрейка, свирепого пирата, корсара ее величества королевы Англии, разбросавшего по всему западному полушарию легенды о своих жестокостях и о зарытых в землю кладах. Френсис и есть Франциско. Сэр Дрейк не решился все-таки закрепить память о себе прямо в имени, вложенном в топоним. Он пошел обходным путем: вроде и я, вроде и не я, а мой небесный покровитель…

Даже Петр I, основывая Петербург, колебался. Не прямо и гордо Петербург, город Петра, «мой город». САНКТ-ПЕТЕРБУРГ — город святого Петра, а значит, и мой. Так смиреннее!

Понадобились два-три столетия, чтобы церемонии были отброшены. Многое изменилось. Место личного имени в быту цивилизованных народов заняла фамилия. Имя, как главный отличительный признак, осталось только в мире коронованных особ и их ближайших родичей.

Англичане разбросали по лицу всей земли имя Виктории — так звали королеву, отличную от других только тем, что она была редкостной долгожительницей на троне. Ее сын Эдуард VII состарился в наследных принцах и успел побыть королем каких-нибудь девять лет (1901–1910), тогда как мама царствовала 64 года. Поищите на карте — вы найдете десятки связанных с ней имен (ВИКТОРИЯ — в Гонконге, ВИКТОРИЯ — в Британской Колумбии, ВИКТОРИЯ — водопад в Африке, ВИКТОРИЯ — африканское великое озеро, ВИКТОРИЯ — штат в Австралии, ВИКТОРИЯ — город на Сейшельских островах). Перед нами, разумеется, чистый образец почетного приживления человеческого имени к месту: Виктория-королева не основывала, не жила, даже не бывала во множестве этих городов.

Бывало (бывает и сейчас) и иначе. Топоним РОДЕЗИЯ образован (уже не из имени — тогда была бы СЕСИЛИЯ) из фамилии Сесиля Родса, проходимца, слуги империалистов Англии, богача, сумевшего захватить огромные области на юге Африки. Город БРАЗЗАВИЛЬ в той же Африке, так сказать, посвящен графу Саворньяну де Брацца (или де Бразза), итальянцу родом, французу по подданству, который поднес чуть ли не половину Конго Французской республике. Граф Брацца и итальянец-то был не чистокровный, скорее далматинец: в Адриатическом море есть остров БРАЧ, над славянским населением которого графы, «предки данного», когда-то владычествовали. Оттуда они и вынесли свою фамилию, видимо славянского корня. А теперь она живет в топониме Центральной Африки.

Вот и все. Я написал эту главу со специальной целью показать читателям, как и каким образом такая простая, обыденная вещь, как топоним, построенный на «антропониме», на имени человека, оказывается весьма интересным объектом для изучения.

Вы видели, как сама форма таких топонимов может приоткрывать перед нами факты из далекой истории человечества и народов. Вы увидели, как положение человеческого (святые — тоже люди) имени в топонимике может характеризовать большие временные периоды, ибо оно, положение, меняется от века к веку. Топонимы и гидронимы остаются нелицеприятными свидетелями того, что теперь принято называть социальной психологией разных веков и разных народов.

Когда я живу в деревне, у меня образуется примерно такой адрес:

Когда я переезжаю в город, адрес становится таким:

Там было: «деревня ГОЛУБКОВО», здесь — «дом СОРОК ОДИН».

Очевидно, слова «сорок один» можно рассматривать как своеобразный вид топонима. Они означают место, где я живу.

Можно стать на такую точку зрения, что числовое обозначение места является самым простым и самым естественным его указанием.

На Васильевском острове Ленинграда с XVIII века улицы именуются «линиями», во всяком случае, все основные улицы его центральной части, пересекающие три поперечных проспекта.

Таких линий-улиц (строго говоря, половинок улиц: линией считается не вся улица, а только каждая из двух ее сторон; правая по ходу — четная, левая — нечетная) всего на Васильевском 32. Пять из них имеют различные собственные «определения»: БИРЖЕВАЯ ЛИНИЯ, КАДЕТСКАЯ (теперь СЪЕЗДОВСКАЯ), КОЖЕВЕННАЯ, КОСАЯ, УНИВЕРСИТЕТСКАЯ (теперь — МЕНДЕЛЕЕВСКАЯ). Двадцать семь остальных различаются только по своим номерам: ПЕРВАЯ, ВТОРАЯ, СЕДЬМАЯ, ШЕСТНАДЦАТАЯ, ДВАДЦАТЬ СЕДЬМАЯ…

Старые василеостровцы так зачастую и говорят: «Я на ВОСЬМОЙ живу», опуская ненужное слово «линия».

Названия улиц — топонимы? Тогда, безусловно, числительные «Первая», «Седьмая», «Восемнадцатая» также являются иногда самостоятельными топонимами, иногда — их составными элементами.

Можно было бы сказать — очень удобно, такие топонимы имеют немало преимуществ перед всякими другими.

Если я называю вам Лиговскую улицу, я только назвал ее и не сказал ничего больше. Если я называю Восьмую линию, вы по крайней мере знаете, что она расположена после Седьмой и перед Девятой. Это уже нечто: вы получили от меня какую-то информацию, какие-то более или менее точные сведения.

В дореволюционной Москве дома на улицах различались не номерами, а своей принадлежностью тому или другому хозяину. На конвертах писем писали так: «Петровка, дом Николаевых», «Якиманка, дом Грищук».

В 1888 году адрес Антона Павловича Чехова был такой: «Москва, Кудринская-Садовая, дом Корнеева».

Разыскать по такому адресу нужного вам человека можно было лишь с помощью долгих расспросов. Почтальоны носили письма по адресатам только после того, как наизусть заучивали, где живет Корнеев, где Лидерт, где какой-нибудь Петренко или Василевский. Легко было представить, какое количество всяких ошибок возникало из-за такого положения вещей и как часто случалось, что «адресованные в Ладогу письма едут в Еривань», как сказал А. К. Толстой.