До проселка оставалось меньше двухсот метров.

Проселок был виден далеко в обе стороны. По нему пылили несколько немецких машин, правда, с большими интервалами, почти все бензовозы для завтрашних и послезавтрашних самолетов, которые будут здесь базироваться. Водители на маневр мотоцикла среагировали естественно: те, что успели миновать незримую точку, где пограничники намеревались пересечь проселок, наддали газу; те же, которым до нее было далеко, стали тормозить и разворачиваться. В неопределенном положении оказался только один бензовоз: он сперва гнал, потом понял, что не успевает, и стал гасить скорость. Водитель смотрел испуганно и не пытался стрелять, а когда увидел, что пулемет МГ в руках скрючившегося на коляске Герки Залогина наведен на его машину, он даже замахал руками, энергично показывая, что в них ничего нет и что он не собирается вмешиваться в события.

– Бей! – закричал Страшных.

– Но ты же видишь…

– Бей, сопля! Может, он в спину хорошо стреляет.

МГ коротко застучал, но ничего не изменилось, только немец еще энергичнее замахал руками и разевал рот. Залогин ударил еще раз, более щедро. И опять ничего не изменилось, хотя бензовоз, словно уступая дорогу, отвернул в сторону и ткнулся в кювет. Но когда они проезжали мимо. Страшных успел заметить краем глаза, что шофер уже мертв. А потом их швырнуло вперед горячей волной, вбило в кусты. Прямо чудо какое-то, что не перевернулись.

И началось.

Пули защелкали вокруг, срезая ветви; встречные кусты хлестали по лицам. Страшных не успел сбросить скорость, отвернул один раз, другой, а через третий куст промчался насквозь и затем еще через один. Это его обмануло. Он решил, что, пожалуй, прорвется напролом – и мощность, и масса мотоцикла были подходящие, – повел машину почти прямо, беспокоясь лишь, как бы не перевернуться, и они тут же застряли. Куст попал между мотоциклом и коляской.

Сбоку была небольшая выемка. Пограничники загнали в нее мотоцикл. Это было как раз вовремя, потому что пули успели продырявить коляску.

Яма была сырой, но просторной. Страшных выключил мотор, однако Тимофей сказал: «Пусть работает». «Конечно», – сказал Страшных, досадуя на свою несообразительность, и включил его снова. Мотоцикл колол воздух, как целая батарея петард.

– Хорошо бы этого парня здесь положить, – Тимофей глядел на скуластое, с пигментными подпалинами лицо убитого узбека. – Только закопать не успеем. Жалко.

– Нет! – отрубил Страшных. Больше ничего не добавил и приготовился защищать это свое «нет», уж больно категорически оно прозвучало; после предыдущей его реплики эту могли расценить, как попытку реванша. Но с ним не спорили. Обоих сразу стало понятно, что убитый заслужил настоящих похорон с душевной надписью над могилой. Может, это было не очень разумно и удобно, во всяком случае – очевидная обуза в их положении. Но одно короткое слово – интонация – оказалось убедительней каких бы то ни было соображений. Глупо спорить, он прав, решил Тимофей и кивнул, что согласен.

– Послушайте, – сказал Герка, – мне это место что-то не нравится. Здесь сыро. Мы в два счета простудимся. А летний грипп, это ведь такая пакость – хуже не бывает.

– Ладно, не нервничай, – сказал Тимофей, – они еще не вошли в орешник. И они еще сами не знают, будут ли входить.

Он повернул голову к дороге; совсем недалеко от них над верхушками кустов низко и лениво клубился тяжелый дым от горящего бензовоза. Выстрелы поредели. Оно и понятно: хоть как разбирало немцев, но нельзя же бесконечно вслепую бить по кустам. Мотоцикл вколачивал звуковой забор, от которого закладывало уши и приходилось чуть ли не кричать, чтобы тебя слышали другие.

Тимофей сделал знак, и Страшных, успевший закрепить вело узбека вдоль коляски двумя ремнями, как мог плавно убрал газ.

И сразу стихла стрельба.

– Теперь для них загадка, – прошептал Тимофей. – Может, думают, мотоцикл подбили, а может, и еще что.

– Ох, чует мое сердце, – вздохнул Герка, – драпать надо. Помалу покатим этот драндулет, а как выгребем на чистое…

– Красноармеец Залогин, здесь не парламент, – оборвал Тимофей.

– Так точно, товарищ командир, здесь не парламент.

– Держите свое мнение при себе. Понадобится – сам спрошу.

– Вас понял, товарищ командир.

– Вольно.

– Вы думаете, они так просто отпустят наши штаны?

– Нет. Мы для них вроде отдушины, чтобы сердце смягчить. Так они нас не отпустят, – улыбнулся Тимофей.

Страшных, чутко ловивший каждый звук, живо к ним повернулся:

– Тим, мотоциклы вправо покатили. Надо думать, через Дурью балку хотят нам в тыл войти.

– Все три?

– Похоже. Что им здесь делать?

– Правильный маневр. Все правильно делают, черти. Сейчас в цепь развернутся… – Тимофей затих, всем телом слушал. Вдруг встал. – Ну, Страшных, на тебя вся Россия смотрит.

– Не дрейфь, комод, – оскалился Ромка. – Вот увидишь: еще сегодня будешь в медсанбате крахмальным бельем хрустеть. Это я тебе говорю. Мое слово.

– Дай-то бог! Мне в медсанбат, Рома, во как надо! Понял? У меня с этими гадами свои счеты. И если без меня управятся, я себя всю жизнь грызть буду – понял?

– Они пошли! – перебил Залогин.

– Значит, и нам пора. Будь готов: чуть какая драка – ты к пулемету.

– Само собой, – сказал Залогин.

– Ну, Страшных!..

– Спокойно, ребя, со мной не пропадете. Вперед!

Они выкатили мотоцикл из ямы. Опять рядом была смерть: пули фыркали в листве, вырывались из соседнего куста и с каким-то падающим звуком исчезали впереди, стучали по веткам. Это стригли автоматы. Немцы вошли в кустарник просторной цепью, и по тому, как то в одном, то в другом месте брызгал выстрелами испуганный автомат, было ясно, что взялись они за дело всерьез, что бредень густой – сквозь него не проскочишь. Потом где-то довольно близко, но в сторону, пробубнил несколько выстрелов крупнокалиберный – откуда-то уже успели подбросить. «Залогин прав, – подумал Тимофей, с трудом втискиваясь в коляску, – их по-настоящему разобрало. Так просто наши штаны не отпустят…»

Узбек был маленьким, и при жизни, наверное, почти совсем не занимал места. Но убитый он словно вырос, его тело стало удивительно громоздким и каким-то твердым, неподатливым, хотя убило его всего несколько минут назад. Тимофей привалился к нему и закрыл глаза.

Мотоцикл сперва катил не спеша. Об автоматчиках Страшных не думал. Или попадут, или нет, – значит, будь что будет. Как только немцы вступили в орешник, они лишились возможности следить за пограничниками по шевелению кустов. А слепых пуль бояться – так лучше вовсе с печи не слезать. Ромку заботило другое: немецкие мотоциклисты. Счастье, что местность они знают плохо. «Сейчас они уже выскочили из балки, добрались до речки, – раскладывал он их маршрут, – и повернули в объезд орешника. Они надеются нас перехватить. Ну-ну! Что они будут делать, когда через две-три минуты упрутся в излучину, в обрыв, где им не проехать? А мы как раз из кустов выскочим: здрасьте! Прямо на глазах, но для стрельбы далековато; и, чтобы продолжать погоню, им придется потерять еще несколько минут, пока будут искать брод. Жаль, брод совсем рядом. Ну ничего, кое-что мы успеем выгадать», – решил Ромка, ужасно довольный собой и тем, как все складывалось.

Он сдерживал мотоцикл, пока немцы их не нащупали, пока воздух не заныл от пуль, которые потянулись к ним отовсюду. Даже Тимофей не выдержал и крикнул: «Гони!» – и он рванул опять напрямик, напролом, не разбирая дороги. Мотор выл и гремел, Герка то и дело соскакивал, тянул вверх то заднее колесо, то коляску, при этом так таращил глаза от напряжения и так орал, что можно было подумать, что он идет на побитие мирового рекорда. И Тимофей орал, и Ромка, аж горло заскребло. Они даже не вырвались – вывалились на луг и увидели слева мотоциклистов, но это было уже не страшно, главное – от облавы оторвались, а с того берега стрелять по ним было совсем не с руки – до тех пор, пока немцы не увидят их уже на горке. Но тогда тем более, ищи свищи, черта с два в них попадешь на таком расстоянии.