– Кончай. Пристрели вон того забинтованного, и пошли.

– Ну уж нет. Это моя счастливая карта – и я в нее буду стрелять? Мой бог! Счастливые карты нужно любить, Аксель. Их нужно ласкать, как упрямую девку, когда ты уже понял, что она не слабее тебя.

– Да он свалится на первом же километре!

– Тогда и пристрелим. – Жандарм повернулся к пограничникам и только теперь повел стволом винтовки, жестом давая понять, чего хочет. – Эй вы, крысы, а ну пошли наверх. Только врозь, по одному. Я хочу поглядеть, как этот пень стоит на ногах. А то, может, и впрямь лучше оставить его в этой могиле. Понимаете?

– Нихт ферштейн, – сказал Тимофей, однако выбрался наверх без помощи Залогина.

– Ты слышишь, Аксель, сукин ты сын? Они не понимают даже самых примитивных фраз. Паршивый мул – и тот понимает по-немецки. Мой бог, какая дикая страна!

Пригорок был прорезан, как шрамами, пологими глинистыми вымоинами. Глина в них была спекшаяся, но под коркой рыхлая: ноги проваливались и с трудом находили опору. Пахло полынью. С дороги наплывал машинный чад.

Тимофей нес фуражку в руке: на забинтованную голову она не налезала, да и больно было. Первые шаги достались тяжело. Но потом он разошелся, и даже голова кружиться перестала. Залогин шел рядом. «Если что – сразу дайте знать. Поддержу», – тихо сказал он.

Внизу, возле дороги, на успевшей местами пожухнуть траве сидела вразброс группа красноармейцев. Их было не меньше трехсот человек. Раненых почти не видно. Охраняли пленных четверо жандармов. Жандармы расположились в жиденькой тени единственной сливы. На пленных они не обращали внимания. Только один из четырех сидел к ним лицом, курил, поставив карабин между колен; остальные лениво играли в кости.

Тимофей почувствовал, как первоначальное изумление (удар был тяжелый и внезапный; ему в голову не могло прийти, что он когда-нибудь увидит сразу столько пленных бойцов Красной Армии) быстро переросло в гнев, а потом сменилось презрением. Может быть, у них не осталось офицеров? Но нет, вон парень сидит в приметной гимнастерке (индпошив; добротный, с едва уловимым красноватым налетом коверкот; фасон чуть стилизован – и сразу смотрится иначе, за километр видно, что не «хебе»; воскресная униформа!), вон еще, и еще сразу двое. У одного даже шпала в петлицах. Комбат. Как они могли сдаться: столько бойцов, столько офицеров…

Тимофей даже не пытался бороться с нахлынувшим презрением и был не прав.

Он судил их субъективно; судил с точки зрения солдата, который уже убивал врагов, видел, как они падали под его пулями; падали – и больше не вставали. Плен был для него только эпизодом, интервалом между схватками. Он знал: пройдет час, день, три дня – и опять настанет его время, и опять враги будут падать под его пулями. Он знал уже, как их побеждать.

А эти еще не знали. Им не пришлось. Их подняли на рассвете – обычная боевая тревога, сколько уж было таких: вырвут прямо из постели – и с ходу марш-бросок с полной выкладкой на полета километров, да все по горам и колдобинам лесных дорог; сколько уж так случалось, но на этот раз слух пошел: война. Действительно, стрельба вдалеке, «юнкерсы» прошли стороной в направлении города. Только мало ли что бывает, сразу ведь в такое поверить не просто. Может, провокация…

Они не протопали и трех километров, как их окружили танки. Настоящего боя не получилось: их части ПТО шли во втором эшелоне, да еще и замешкались, похоже. Роты бросились в кюветы, но танки стали бить вдоль дороги из пулеметов и осколочными. Уже через минуту половины батальона не стало…

Все вместе они не успели убить ни одного врага…

Их унизили столь внезапным и легким поражением. Сейчас в их сознании за каждым конвоиром стояла вся гитлеровская армия. Каждый был силен, ловок и неуязвим. Каждый мог поднять винтовку и убить любого из них; просто так убить, из прихоти, потому что он сильнее, потому что он может это сделать…

Впрочем, побыв среди них недолго, уже через какой-нибудь час Тимофей понял свою неправоту. Да, в плен их взяли; но сломать не смогли, даже согнуть не смогли. Им надо было очнуться от шока, прийти в себя – и только. И тогда они докажут, что не перестали быть красноармейцами, и не понадобится помощи извне, и ни стократное превосходство врагов не остановит, ни отсутствие оружия.

Их построили в колонну по три и повели вдоль шоссе на запад. Они шли по ту сторону кювета, по кромке поля. Тимофей знал, что сначала будет поле яровой пшеницы, потом – овса, а перед самым лесом делянка высокого – хоть сейчас коси – клевера. Этот мир был знаком Тимофею, ведь почти два года стояли здесь, с сентября тридцать девятого, но сейчас Тимофей удивлялся всему: знакомому дереву, изгибу шоссе, ландшафтам по обе стороны его. Он удивлялся, потому что как бы открывал их заново. Он узнавал их, они были, значит, и он был тоже. Он был жив, и к этому еще предстояло привыкнуть.

Однако нервного возбуждения, взвинченности, вызванной встречей с жандармами, благодаря которой он двигался почти без труда, хватило ненадолго. Потом внутри его что-то стало стремительно таять, совсем опустело; он даже не заметил, когда исчез зримый мир и летел куда-то в приятной сверкающей невесомости, а потом так же неуловимо сознание возвратилось к нему, и он понял, что идет, навалившись на Герку, который его правую раненую руку перекинул себе через плечо, а левой поддерживает под мышкой. Герке ноша была явно не по силам, он таращил глаза и мотал головой, стряхивая с бровей пот; напряжение исказило его лицо, тем не менее он успевал следить и за ближайшим конвоиром, и за дорогой, и за состоянием Тимофея.

– А, дядя, еще живой? – обрадовался Залогин, увидев, что сознание вернулось к Тимофею. – Ловко это у тебя выходит – с открытыми глазами. Хорошо еще – у меня во какая реакция классная.

– Я сейчас… сейчас… сам…

– Ну, ну! Ты только ноги не гни в коленях. Это первое дело!

Тимофей шел в крайнем ряду, дальнем от дороги; только поэтому жандармы не заметили его обморока. А может, не придали значения. Мол, колонну не задерживает – и слава богу; хоть на руках друг друга несите по очереди.

Жандармы по-прежнему почти не уделяли пленным внимания; они плелись парами по тропке, которая вилась сбоку от проезжей части, болтали, дремали на ходу; их было одиннадцать человек – слишком много для такого количества пленных, и работа знакомая, приевшаяся. Война только началась, а они уже знали наперед, что с ними будет сегодня, и завтра, и через месяц. Они знали, что главное – не зарываться, не лезть вперед, потому что на войне умный человек всегда предпочитает быть вторым, чего бы это ни касалось: мнения на совете или инициативы в атаке. Правда, именно первые загребают львиную долю крестов; но среди них попадаются и березовые.

Колонна двигалась медленно. Пленные увязали в рыхлой земле; их ноги путались в стеблях пшеницы; стебли казались липкими и не рвались – уж если заплело, их приходилось вырывать с корнями; от этого над колонной, не опадая, висело облако пыли, она оседала на губах, на небе, а смыть ее было нечем. Из заднего ряда кто-то легонько хлопнул Залогина по плечу; и он и Тимофей обернулись одновременно. Это был приземистый, но крепкий парнишка с круглым лицом, белобрысый, курносый; с таких лиц, похоже, улыбка не сходит никогда ни при каких обстоятельствах; и сейчас эта улыбка – добродушная, щедрая – настолько не вязалась с обстановкой, что совместиться, ужиться они никак не могли. И улыбка брала верх. Она опровергала самый дух плена…

– Слышь, паря, – сказал он Залогину, – давай сменяемся местами.

– Ага, – задыхаясь, выдохнул Герка, – замечательная идея. В самую десятку.

С этим парнем Тимофею идти было легче; он был крепче, и не просто вел – на него можно было навалиться, опереться по-настоящему, не боясь, что он через несколько шагов рухнет. Потом Тимофей увидел, что опирается на совсем другого красноармейца, но уже не удивлялся этому, и когда, наконец, после нескольких смен возле него опять оказался Залогин, он только спросил: