Ни единого признака возмущения. Ни одного движения. Ни слова. Восковая фигура, которая не слышала и не видела. Устрашающее воплощение невозмутимости и спокойствия. По залу проходили волны трепета. В охваченном страхом воображении публики вместо человека возникал образ сверхъестественного существа, злого духа восточных легенд, одного из тех индусских богов, которые вобрали в себя все, что может быть на свете свирепого, жестокого, разрушительного, кровавого.

На других бандитов никто даже не смотрел. Ничтожные подручные всецело растворялись в тени, отбрасываемой этой впечатляющей фигурой.

Самыми впечатляющими оказались показания госпожи Кессельбах. К удивлению всех, даже самого Люпэна, Долорес, не отозвавшаяся ни на одно из приглашений следователя, прибежище которой было неизвестно, Долорес явилась в суд как горестная вдова, чтобы выступить с неопровержимым свидетельством против убийцы ее мужа.

Посмотрев на него внимательным, долгим взглядом, она сказала просто:

— Он — тот, кто проник в мой дом на улице Винь, кто меня похитил, кто запер меня в сарае Старьевщика. Я его узнала.

— Вы это подтверждаете?

— Клянусь перед богом и людьми.

Через день Леон Массье, он же Луи де Мальрейх, был приговорен к смерти. И эта личность до такой степени затмевала жалкие фигуры своих сообщников, что участь последних была облегчена — за ними признали наличие смягчающих обстоятельств.

— Луи де Мальрейх, вам нечего сказать? — спросил председатель суда присяжных.

Он не ответил.

Один лишь вопрос в глазах Люпэна не получил разрешения. Зачем Мальрейх совершил все эти преступления? Чего он хотел? Какой была его цель?

Скоро ему предстояло это узнать. Близился день, в который, трепеща от ужаса, убитый отчаянием, смертельно раненный, он узнает страшную правду.

В последующее время, хотя эта мысль время от времени посещала все-таки его, он не стал более заниматься делом Мальрейха. Решившись начать новую жизнь, сменить шкуру, как выражался сам, успокоившись, с другой стороны, за судьбу госпожи Кессельбах и Женевьевы, за мирной жизнью которых наблюдал издалека, регулярно оповещаемый, наконец, Жаном Дудвилем, посланным им в Вельденц, обо всех переговорах, которые происходили между двором кайзера и регентским советом великого герцогства, он использовал свое время для того, чтобы ликвидировать прошлое и подготовить будущее.

Мысли о новой жизни, которую он будет вести на глазах у госпожи Кессельбах, вызывали у него новые честолюбивые планы и непредвиденные чувства, в которые, неощутимо для него самого, неизменно вторгался образ Долорес.

За несколько недель Люпэн ликвидировал все улики, которые когда-нибудь могли бы его выдать, все следы, которые были способны к нему привести. Каждому из прежних сотоварищей он выдал денежную сумму, достаточную для того, чтобы надолго их обеспечить, и простился со всеми, объявив, что уезжает в Южную Америку. И как-то утром, после целой ночи основательных раздумий, после углубленного анализа своего положения, он воскликнул:

— Кончено! Бояться более нечего. Старый Люпэн умер. Место молодому Люпэну!

Принесли депешу из Германии. Ожидаемая развязка наступила. Регентский совет, по настояниям берлинского двора, вынес вопрос на рассмотрение избирателей великого герцогства, и избиратели, по настояниям регентского совета, подтвердили их непоколебимую преданность старинной династии Вельденца. Граф Вальдемар, а с ним трое делегатов от дворянства, армии и администрации были уполномочены отправиться в замок Брюгген, установить подлинность личности великого герцога Германна IV и получить у его высочества распоряжения о порядке его торжественного возвращения в княжество предков, возвращения, которое должно состояться в начале следующего месяца.

«На этот раз дело сделано, — подумал Люпэн. — Великий проект Кессельбаха — накануне осуществления. Остается только помочь Вальдемару проглотить моего Пьера Ледюка. Но это будет детской игрой. Завтра помолвка Женевьевы и Пьера будет обнародована. И Вальдемару будет уже представлена невеста великого герцога!»

Отправляясь в автомобиле в замок Брюгген, Люпэн был счастлив. В машине он насвистывал, напевал, то и дело вступал в разговор с шофером: «Знаешь ли ты, Октав, кого имеешь честь возить? Владыку мира… Да, старина! Это вызывает у тебя трепет, не так ли? Так вот, это правда. Я — владыка мира». Он потирал руки и продолжал свой монолог: «Конечно, до этого пришлось пройти долгий путь. Борьба началась целый год тому назад. И была самой страшной из всех, какие мне приходилось выдерживать… Черт возьми, какая схватка титанов!.. Теперь дело сделано, — повторил он, — враги устранены. Между мною и целью препятствий больше нет. Место свободно, будем на нем строить. Материалы у меня под рукой, рабочие есть, будем строить, Люпэн! И да будет достоин тебя построенный дворец!»

Он приказал остановить машину в нескольких сотнях метров от замка, чтобы его прибытие не было так заметно, и сказал Октаву:

— Въедешь через двадцать минут, в четыре часа, и отвезешь мои чемоданы в садовый домик, на краю парка. Я буду жить там.

На первом повороте дороги, в конце тополиной аллеи ему открылся вид замка. Издали, у подъезда он заметил Женевьеву, которая проходила мимо главного входа. Сердце растроганно забилось.

«Женевьева, Женевьева… — подумал он с нежностью. — Женевьева… Обещание, данное мною твоей умирающей матери, сбывается. Женевьева — великая герцогиня!.. И я, в тени близ нее, в заботах о ее счастье… Продолжая при том великие комбинации Люпэна!..»

Он рассмеялся, одним прыжком добрался до купы деревьев, встававшей на обочине аллеи, и поспешил вдоль густых зарослей. Так можно было добраться до замка незамеченным из окон гостиной или главных комнат. Он хотел увидеть Долорес прежде, чем она увидит его, и, как только что имя Женевьевы, несколько раз произнес ее имя, теперь уже — с волнением, которое удивило его самого:

— Долорес… Долорес…

Крадучись, он прошел по кулуарам и пересек столовую. Из этой комнаты, через большое зеркало, перед ним открывалась половина гостиной. Он подошел ближе.

Долорес лежала вытянувшись в шезлонге. Пьер Ледюк, стоя перед нею на коленях, с обожанием смотрел на нее.

Пьер Ледюк был влюблен в Долорес!

Арсен Люпэн почувствовал глубокую, острую боль, словно рана проникла в самую сердцевину его жизни, такую сильную, что он, и это — впервые, со всей ясностью понял, чем стала для него Долорес, — постепенно, незаметно, неосознанно. Пьер Ледюк был влюблен в Долорес и смотрел на нее так, как смотрят на ту, которую любят!

Люпэн ощутил, как в его душе просыпается слепой, яростный инстинкт убийства. Этот взгляд, устремленный к молодой женщине и полный любви, сводил его с ума. Он был потрясен глубокой, полной значения тишиной, окутывавшей эту женщину и молодого человека. В том безмолвии, в неподвижности их поз полон жизнью был только этот влюбленный взор, молчаливая и сладостная песнь, в которой глаза изливали всю страсть, все желание, весь восторг, все стремление одного существа к другому.

Он видел также госпожу Кессельбах. Глаза Долорес были прикрыты веками, шелковистыми веками с длинными черными ресницами. Но как она, судя по всему, ясно чувствовала влюбленный взор, который искал ее взгляда! Как она трепетала под этой неощутимой лаской!

«Она в него тоже влюблена… Она любит его…» — подумал Люпэн, сгорая от ревности.

И, когда Пьер пошевелился, сказал себе:

«Ох! Проклятый! Если он посмеет ее коснуться, я его убью».

И продолжал размышлять, осознавая, что разум в нем приведен в расстройство, стараясь вновь обрести рассудок:

«Какой я дурак! Как же ты, Люпэн, разучился держать себя в руках! Подумай, разве это не естественно, что она в него влюбилась… Ну да, тебе однажды показалось, что при твоем приближении она взволнована… Трижды идиот, но ты ведь не более чем бандит, — ты, вор… Тогда как он чист… Он молод… Он — герцог…»