«Он наивен, это еще лучше. Не то что какой-нибудь третий секретарь посольства, щенок, воображающий себя невесть кем, потому что учился в Гротоне, — размышлял сенатор. — Надо для него что-нибудь сделать».

В эту ночь сенатору опять не спалось, и внезапно его осенила великолепная, по его мнению, мысль:

«Я помогу юноше. Денег у меня много, а оставить их, кроме кислых моих родственников, некому! Дам ему возможность год не работать. Он, наверно, получает две с половиной тысячи в год, дам ему пять и оплачу расходы, пусть приведет в порядок мой архив. Если окажется толковым, разрешу ему после моей смерти издать мою переписку. Письма Джона Хэя, письма Блейна, Чоута! У кого еще в Америке найдется такое собрание неопубликованных писем! Мальчику будет обеспечена блестящая карьера!

Миссис Тинкхем рассердится. Будет ревновать. Пожалуй, еще уйдет. Великолепно! Лаф, подлый ты старый трус! Ведь ты уже четвертый год жаждешь отделаться от этой дамы, только боишься обидеть ее! Смотри, как бы она тебя не женила на себе на твоем смертном одре!»

В темноте раздался тихий, ехидный, довольный смешок старика.

«Ну, а если он оправдает мои надежды, я оставлю ему по завещанию какой-нибудь пустячок. Надо обеспечить его на то время, когда он будет издавать мои письма. Оставлю ему… ну, сколько бы?»

Среди заждавшихся родственников и неимущих прихлебателей сенатора ходили слухи, что от состояния Райдеров у него осталось около двухсот тысяч долларов. Только он сам и его маклер знали, что, выгодно поместив деньги в разные предприятия, он за последние десять немощных, одиноких лет увеличил это состояние до миллиона.

Старик лежал, обдумывая новое завещание. По-старому половину состояния он отказывал университету, где когда-то учился, четверть — городу Уикли на благотворительные цели, остальное — племянникам и племянницам да по десять тысяч Талли, Тинкхем, Мартенсу и многострадальному доктору с условием, что тот не будет указывать ни одному пациенту, сколько ему курить.

А в эту ночь доктору Селигу, почивавшему в своем несуразном бунгало и даже во сне не видевшему уготованных ему благ, была преподнесена сумма в двадцать пять тысяч долларов, отеческое благословение и собрание исторических документов, ценность которых не поддавалась исчислению в деньгах.

Утром, мучаясь от головной боли и круто обойдясь с мисс Талли из-за скверного вкуса аспирина (в мышьяке его держали, что ли?), сенатор низвел долю Селига до пяти тысяч, но ночью она снова выросла до двадцати пяти.

То-то обрадуется молодой человек!

В тот вечер, когда сенатор Райдер неожиданно пригласил Селига остаться у него пообедать, тот был взволнован, словно… А что, в сущности, могло бы привести в волнение доктора Селига? Великое произведение искусства? Прибавка жалованья? Победа Эразмус-колледжа на футбольном состязании?

Во время второго обеда, когда и обстановка и герой в какой-то мере утратили обаяние новизны, он испытывал спокойное удовлетворение и усердно просвещался. Третий обед, неделю спустя, прошел довольно приятно, но на этот раз Селиг уделял больше внимания тушеным голубям, чем рассказу сенатора о панике, вызванной крахом банка Бэринг, и был несколько раздосадован тем, что сенатор задержал его у себя до двенадцати часов — эгоист этакий! — не дал человеку уйти домой и лечь спать, как все люди, в десять часов, поболтав несколько минут с этой ужасно милой и умной девушкой мисс Седьмой Суонсон.

И весь тот вечер Селиг беспрестанно ловил себя на том, что невольно осуждает безнравственность сенатора.

Черт возьми, человек из хорошей семьи, имел возможность видеть в своей жизни только прекрасное! Зачем же браниться скверными словами? Зачем столько пить? Он далек от мещанской узости (самодовольно похвалил себя Селиг), но такому глубокому старику пора бы о душе подумать; постыдился бы ругаться, как сапожник.

Наутро Селиг упрекнул себя: «Сенатор ко мне замечательно относится. Он, в сущности, славный старикан. И, бесспорно, человек блестящего государственного ума».

Однако в нем снова вспыхнуло раздражение, когда позвонил шофер Мартене и сказал:

— Сенатор просит вас сегодня на чай. Он хочет кое-что показать вам.

— Хорошо. Я буду. — Ответ Селига прозвучал сухо.

Внутренне он рвал и метал: «Тысяча чертей! Бессовестный, навязчивый старый хрыч! Как будто у меня другого дела нет, кроме как ходить перед ним на задних лапках и развлекать его! И как назло именно сегодня, когда я собирался закончить главу! Правда, он сообщает мне кое-какие закулисные сведения, но все-таки… Очень нужны для моей книги его посольские сплетни. Весь нужный материал я уже получил. А как я доберусь до него? Этакая скотина, эгоист, об этом он не подумал! Воображает, что у меня есть деньги, чтобы взять машину! Пешком ведь идти придется! С удовольствием бы остался дома!»

К сенатору он явился хмурый, но когда за чашкой чая тот заговорил о письме королевы Виктории, немного отошел.

Историкам известно, что в первое президентство Бенджамина Гаррисона между Америкой и Англией имели место недружелюбные акции: захват рыболовных судов как той, как и другой стороной, и в связи с этим королева Виктория написала собственноручно письмо президенту Гаррисону. Как предполагали, она выражала сожаление, что не вправе непосредственно обратиться к парламенту, и предлагала обсудить вопрос сначала в конгрессе. Но что именно содержало это неофициальное послание, никому не было известно.

Сенатор Райдер заметил безмятежно:

— Оригинал этого письма случайно оказался в моих руках.

— Что-о?

— Как-нибудь я дам вам взглянуть на него. Мне кажется, я даже имею право разрешить вам его цитировать.

Селит чуть не подскочил на стуле. Вот это будет сенсация! И эту сенсацию произведет он! О нем, о его книге будут писать на первых полосах газет. Но сенатор начал рассказывать пошлый, совершенно непристойный анекдот о некоем бразильском посланнике и модистке из Вашингтона, и Селиг снова разозлился: «Чтоб ему провалиться! И как не стыдно старику, которому за девяносто перевалило, думать о подобных вещах! Зачем-то, черт его подери, кокетничает, секретничает… Хочет показать свое пресловутое письмо, так пусть показывает!»

По этой причине доктор Селиг был, пожалуй, не так любезен, как полагалось бы сему ученому мужу, когда, прощаясь, старик вытащил из-под пледа брошюру в голубовато-серой потертой обложке и сказал высоким старческим фальцетом:

— Я могу подарить вам эту книгу, если хотите. Кажется, на свете существует всего шесть экземпляров. Это моя третья книга, она была напечатана для узкого круга лиц и в списке моих работ не числится. Мне думается, вы найдете в ней кое-что неизвестное исследователям. Это подлинная история Парижской коммуны.

— Благодарю, — коротко ответил Селиг, а сев в машину сенатора, подумал: «Вот доказательство его эгоизма: раз он что-то написал, так, значит, это уж невесть какое сокровище!»

Селиг перелистал книгу. Она показалась ему содержательной, но он равнодушно отложил ее в сторону: слишком далеко от его темы, значит, не нужно доктору Селигу, а следовательно, и остальному миру.

Садиться за работу теперь не имело смысла — до обеда уже ничего не сделать, — и Селиг велел шоферу Райдера остановить машину около магазина Тредуэлла, служившего для отдыхающих одновременно универмагом, почтой и кафе, где они буйно распивали бутылки лимонада, провозглашая пылкие тосты.

В магазине оказалась мисс Сельма Суонсон, и Селиг, смеясь, преподнес ей жевательную резинку, коробку арахисовых батончиков и семь рыболовных крючков. Они интересно провели время, перемывая косточки одной из отдыхающих, этой чудачке — мисс Элкингтон.

Потом они отправились в Скай-Пикс, и Селиг забыл книгу сенатора на прилавке. Он хватился ее, только когда уже лег в постель.

Два дня спустя Мартене снова позвонил и снова передал приглашение на чай. На этот раз Селиг отрубил резко:

— Передайте сенатору, что я, к сожалению, не могу быть.