— Сослужи мне службу, — попросил дедушка, когда мы вошли во двор. — Поменяй сегодня занавески на окнах ты. Выбери какие-нибудь по светлее, без облаков, если можно, с вышитой полной луной.

— Хорошо, — ответил я. — А ты? Что будешь делать ты?

— Просто немного отдохну на скамейке, — ответил он.

Я вошел в дом. Странно, я ступал по полной тишине. Как только бабушке удалось вымести все эти, почти целый век растаскивавшиеся по дому, поскрипывания половиц, усталое дыхание балок, хлопанье ставен, потрескивание штукатурки и потягивание трещин? Кто-то набросил на зеркало в коридоре черный платок. Кто-то оставил открытой дверь в дедушкину комнату. Кто-то, скрестив руки, лежал в гробу на середине стола. Трепещущее пламя восковой свечи освещало лицо умершего, бледное лицо моего дедушки.

— Где ты был? — спросил меня отец, а может быть, и мать — в скорби и голоса, и лица у всех становятся похожими.

— Я был далеко, очень далеко, — сказал я. — Когда это случилось? Как?

— Он вскрикнул: «Эхе-ей!» — заплакала бабушка. — И тут же что-то лопнуло, словно струна порвалась...

— Этого не может быть! Он, как всегда, все выдумал! — Я выбежал из дома.

На скамейке во дворе никого не было, если не считать зеленоватой тени сонной ящерицы. Несколько муравьев тащили в разные стороны крупные крошки тишины. Вдалеке послышалось уханье ушастой совы. Что-то треснуло у меня под ногой. Я нагнулся и увидел соломинку и три белые, дочиста обглоданные мышиные косточки. Муравьи ловко затаскивали под землю молчание. И над всем этим медленно поднималась полная луна.

Была одна сажень мрака, когда мы на цыпочках выбрались из квартиры. К счастью, на лестнице нам никто не встретился. На улице лил непросеянный дождь, повсюду пробивались ростки холода, обвивавшие все вокруг подобно плющу.

Мы шли по пустым улицам, прижимаясь к стенам домов, под зонтом, опущенным так низко, что его тень скрывала наши лица. На перекрестке отдохнули под стрехой, переждали, пока пройдет пара прохожих. Затем спокойно, будто ничего особенного не происходит, свернули налево. Автомобиль на полной скорости заляпал нас грязными плевками луж, но мы сделали вид, что ничего не произошло: привлекать к себе внимание было таким же безумием, как призывать смертельную болезнь. Тьма все толстела, свет высыхал, и мы уже успешно одолели половину пути, ни один взгляд на нас не остановился.

— Ты не стала выключать телевизор? — спросил я жену.

— Конечно нет, — прошептала она. — Пусть думают, что мы дома.

— Остроумно... — Я отважился улыбнуться.

— Тише, — прервала она меня, в ее голосе звучала тревога, а ее ногти впились в мою ладонь.

Навстречу нам двигалась группа людей. Мы опустили головы. Я слышал, как наши сердца трепещут, словно птицы в листьях березы. Деваться было некуда. Неужели нас раскроют вот так, теперь, когда мы почти у цели?! Мы сделали то единственное, что пришло в голову за недостатком времени, — нагнулись и притворились, что завязываем шнурки. Люди прошли мимо, бормоча в ритме капель мелкие слова. Ах, какая прекрасная расстановка обстоятельств, перевязанная ленточкой счастливого исхода, — никто не повернул головы в сторону двоих, с испуганными лицами присевших на корточки.

Достойно упоминания и то, что еще через две улицы мы обогнали скрипачку. Она притворилась, что не заметила нас, мы тоже. Быстрый взмах ресниц сказал все сам за себя, большее было бы неоправданной неосторожностью. Ночь разрослась до второй сажени, дождь сопровождал нас до самых дверей дома художника.

— Опаздываете!

— Что случилось?

— Куда вы запропастились?!

— Пожалуйста, садитесь, — пригласил нас хозяин, продолжая укладывать в корзину для пикников кисти, краски, вино, хлеб и склянку с солью.

— Может быть, глоток ореховой настойки? Быстро успокаивает дыхание, согревает и освобождает от страха!

— Не откажусь от рюмочки, — вздохнула моя жена. — У нас произошла небольшая неприятность, нам пришлось завязывать шнурки.

— О да! Этот номер проходит всегда! — рассмеялся актер. — Я пробрался без проблем, по улице шел с таким печальным лицом, как никогда, это было одно из самых удачных моих выступлений.

— И моих тоже, — сказала скрипачка, развернула целый ворох влажных газет и извлекла из них смычок и изящное тело скрипки.

— Остроумное решение! Но прошу вас, что бы не накликать беду, сожгите послед! — раскатисто рассмеялся актер.

— Вам хорошо, у вас все тексты в голове! А журналисту и мне достаточно только карандаша! Но спрятать скрипку! В наши дни это настоящий подвиг, — упрекнул развеселившегося актера поэт.

— Вы не понимаете, речь идет, если можно так выразиться, о костюме! — еще громче рассмеялся актер. — На улице я только что не плакал, сейчас мне нужно снять с себя печаль, чтобы она не приросла к лицу.

— А детей вы не взяли? — спросила моя жена у супруги поэта.

— Они еще маленькие, боимся, где-нибудь проговорятся, — ответила та.

— Спокойно можно было прийти с ними, детям никто никогда не верит, — включилась в разговор и скрипачка.

— Все готово! — художник прикрыл корзину льняной скатертью. — Можно двигаться?

— Идем! — громко воскликнули все мы и встали от рюмок с ореховой настойкой.

В соседнюю комнату — она служила студией — мы шагнули молча, придав тем самым особую торжественность запаху краски и скипидара. На вид спокойно, внутри с волнением, мы ждали момента открытия.

— На этой неделе у нас пейзаж, — сказал художник и потянул за край ткани, скрывавшей подрамник и то, что находилось на нем.

На трехногом приспособлении, прислоненная к куску фанеры, покрытому корой разноцветных узоров, стояла акварель — размытые цвета и заключенные в границы форм реки, поля, холмы и небеса.

— Не будем терять время, вперед, — шепнул кто-то.

— Да, не будем терять время, — подтвердил актер, театрально поклонившись дамам.

Первой в картину вошла скрипачка, потом супруга поэта, затем моя жена. Испытанным способом — правая нога, потом голова и тело, потом левая нога. Корзину и скрипку передал художник. Актер по обыкновению застрял, должно быть оттого, что все время что-то рассказывал; но как бы то ни было, все мы, быстрее чем можно было бы ожидать, оказались у подножья холма внутри акварели.

— О! — поэт вдохнул полную грудь прозрачного воздуха.

— Словно бархат! — его супруга опустила руку в речную воду.

Скрипачка ничего не сказала. Она уже стояла под изображенным на картине деревом и играла. Мелодия изливалась из скрипки, касалась листвы, плутала в ветвях, то возносилась к небу, то падала ниже цветов... Я не успевал все записывать. Моя жена собирала в поле лекарственные травы: заячью капусту, пижму, мать-и-мачеху, листья падуба, примулу, мяту, повилику, подорожник... Поэт на склоне холма отмеривал рифмы. Его супруга на берегу сушила песчинки, белые камешки и пустые домики улиток. Посреди рощи актер декламировал изумленной стае птиц какой-то монолог. Птицы подбирали оброненные слова и вместе с веточками, клочками пакли и листьями вплетали их в свои гнезда. Художник прохаживался вперед-назад, проверял легкость красок — в одном месте дописал сплетение солнечных лучей, по просьбе моей жены добавил на склон ракитник и ромашку. Потом мы валялись на траве, дули на одуванчики, выложили на скатерть вино, хлеб и соль, умылись отблесками воды и обтерли лица нижним краешком неба. Что касается меня, то я сидел на пне, оставшемся от старого дуба, и на коленях писал хронику этой встречи, стараясь удержать на бумаге все, что происходит, включая ту бабочку, которая опустилась на страницу в конце этой главы.