Может ли Россию понять житель Запада? Может ли по­нять Россию американец, для которого, по-видимому, до сих пор война — это любимая забава Рэмбо? Могут ли нас по­нять те, которые в 1945 году, испытав удар издыхающей ар­мии Гитлера в Арденнах (удара, в результате которого по­гибло всего до 9 тысяч американских солдат; я думаю, слово «всего» правомерно для масштабов той войны), слезно за­просили помощи у не готового к наступлению Советского Союза? Могут ли понять Россию наши отечественные муд­раки, для которых единственная мудрость — это смотреть на все глазами Запада?

Историк Ключевский подсчитал, что с 1228 по 1462 год, в период, когда формировался великорусский народ, Русь пережила 160 внешних войн. В XVI веке Русь 43 года вое­вала с Речью Посполитой, Ливонским Орденом и Швецией, одновременно защищаясь от набегов монголо-татар. Да ка­ких набегов! В 1571 году крымский хан Давлет-Гирей сжег Москву, и, согласно летописям, тогда погибло до 800 000 че­ловек. Наверное, это преувеличение, но летописи дают такие подробности: хоронить мертвых не было ни сил, ни возмож­ностей, трупы сбрасывали в реку. «Москва-река мертвых не пронесла: нарочно поставлены были люди спускать трупы вниз по реке; хоронили только тех, у которых были прияте­ли». Какие реки, протекающие через столицы западных го­сударств, видели подобное? Сена, Темза, Потомак?

В XVII веке Россия воевала 48 лет, в XVIII веке — 56 лет!

Жестокие войны, в большинстве своем направленные на уничтожение русских, стали правилом, жизнью России, а мир... мир — исключением из правила.

Конечно, в таких условиях за эти столетия у русских вы­работалось свое мировоззрение, свой взгляд на свободу, на демократию. Пятьсот лет — это достаточный срок для того, чтобы что-то понять и чему-то научиться. Демократия — это строй, при котором власть в данной стране в руках народа. Однако по критериям мудрости, принятым на Западе, наро­дом считается каждый человек. Считается, что это мудро, и, естественно, каждый мудрак и там, и у нас тоже придержи­вается этого же мнения. Поэтому демократическим счита­ется государство, удовлетворяющее желаниям большинст­ва той части населения, которая имеет возможность требо­вать. Когда толпа мудраков требует: «Не хотим этого короля, а хотим другого!» — то с точки зрения мудрака — это вер­шина демократии. Мудрак рассуждает так: «Король — это глава государственного аппарата, и если мы подберем коро­ля, который будет служить народу, то есть лично нам, муд­ракам, то такой король и такой государственный аппарат будут демократичными». Такова мудрацкая логика, и такой она была во всех государствах и в России до порабощения ее монголо-татарами.

Кстати, и во время монголо-татарского рабства на Руси были места, куда ордынцы не добрались из-за глухих ле­сов и болот, например Новгород. Поэтому там мудрацкая демократия существовала очень долго. Когда город подвер­гался нападениям Литвы или Ордена, новгородцы приглашали для своей защиты опытного в боях князя Александра Невского. Но когда князь отбивал нападение врага, его поч­ти сразу изгоняли из города. Мудракам-новгородцам не нра­вился крутой нрав Александра, заставлявшего жителей тра­тить излишние, по их мнению, силы на оборону города. Тем не менее, и старые, и новые наши историки-мудраки всегда говорят о Новгороде как образце народной демократии.

Постоянная угроза смерти или рабства изменила пред­ставления русских о демократии. Стала подвергаться сомне­нию логика мудраков, которая выражалась следующим об­разом: «Если народ — это я, то служить я должен сам себе, то есть своей чести и своей славе. И если во имя своей чес­ти мне надо умереть, я умру, так как этим прославлю себя, а в себе свой народ. Но если мне предстоит погибнуть, но ни чести, ни славы моя гибель мне не принесет, то вместе со мной умрет мой народ. Это бессмысленно. Лучше сдать­ся на милость победителя, тогда я спасу себя и в себе народ. Идти в бой и на смерть, в том числе, и на такую смерть, ко­торая не принесет ни чести, ни славы, меня заставляет го­сударство и его глава — царь, князь. Чем больше я буду ра­бом государства, тем больше я буду подвергать себя лише­ниям и смертельному риску. А чем более я буду свободен от государства, тем больше буду служить себе и в себе на­роду, следовательно, тем больше я демократ!»

Но для русича сдача в плен почти без вариантов озна­чала либо смерть, либо рабство. Это продолжалось столе­тиями, то есть было время все обдумать. И постепенно об­раз мыслей русских стал меняться и стал примерно таким: «А народ ли я, один человек? А может быть, народ — это все живущие в моей стране, в том числе и дети, в том чис­ле и еще не родившиеся дети моих детей? Тогда я не народ, я только частица народа. И если я хочу быть демократом, то мне нужно служить не себе, а всему народу. При этом, если я испытываю лишения, то это еще не значит, что народ ис­пытывает их, мои лишения могут обернуться отсутствием лишений у моих детей. Если я умираю, защищая свою стра­ну, то вместе со мной умирает только очень малая частица народа, а народ будет жить, так как я спас его своей смертью. И не важно, умер ли я на глазах восхищенных моим ге­роизмом или незаметно, в мучениях скончался от болезней в осажденной крепости. Враг, стоящий под ее стенами, не пройдет в глубь моей страны, не будет убивать мой народ. Но если я сдамся, то враг, не сдерживаемый мною, пойдет убивать мой народ дальше».

Вот свидетельство ливонского летописца Рюссова: «Русские в крепости являются сильными боевыми людь­ми. Происходит это от следующих причин. Во-первых, рус­ские — работящий народ: русский в случае надобности не­утомим во всякой опасной и тяжелой работе, днем и ночью, и молится Богу о том, чтобы праведно умереть за своего государя. Во-вторых, русский с юности привык поститься и обходиться скудной пищей; если только у него есть вода, мука, соль и водка, то он долго может прожить ими, а не­мец не может. В-третьих, если русские добровольно сдадут крепость, как бы ничтожна она ни была, то не смеют по­казаться в своей земле, так как их умерщвляют с позором; в чужих же землях они не могут, да и не хотят оставаться. Поэтому они держатся в крепости до последнего человека, скорее согласятся погибнуть до единого, чем идти под кон­воем в чужую землю. Немцу же решительно все равно где бы ни жить, была бы только возможность вдоволь наедать­ся и напиваться. В-четвертых, у русских считалось не толь­ко позором, но смертным грехом сдать крепость».

Да, жестокое монголо-татарское иго научило русских ду­мать так: «Если я демократ, то я должен быть рабом своего народа и отдать ему все. На службу народу нас организует государство и его глава — царь. Следовательно, я должен быть не наемником, а рабом, добросовестным рабом госу­дарства и царя. Только став рабом народа, я освобожу народ от любого гнета, и он будет свободным. Но мудраки счита­ют народом только себя лично и хотят быть, как на Западе, свободными от службы и ему (народу), и государству. Чем их больше, тем больше тягот и по защите народа, и по за­щите их, мудраков, падает на меня, на раба народа. Это не­справедливо. И если царь действительно служит народу, как и я, то он должен либо заставить мудраков служить народу, как это делаю я, либо уничтожить, чтобы другим было не­повадно становиться мудраками и перекладывать на меня, раба народа, все трудности и опасности службы».

Таким образом, трехсотлетнее монголо-татарское иго привело к тому, что все больше и больше россиян по сво­ему мировоззрению становились истинными демократами — рабами своего народа и своего государства.

Между прочим, подобный образ мыслей был не понятен не только на Западе, но и большинству наших историков. Сложилось устойчивое мнение, что Россия — страна рабов (и это правильно), но мало кто понимал, чьи это рабы, кому они служат. Считалось, что русский не может жить без пле­ти. При этом историки и исследователи обходили внимани­ем то, что за пятьсот лет после рабства русские не склонили головы ни перед кем, ни один захватчик не смог поставить их на колени, в то время как почти все западные страны по паре раз в столетие были в роли побежденных. Причем Русь была свободной даже тогда, когда численность ее на­селения была вдвое меньше, чем численность любого их за­падного государства-соседа.