Мировоззрение русских совсем другое; монголо-татар­ское иго сбило нас в одну семью, научило истинной демо­кратии, и наше мировоззрение приняло формы мировоззре­ния члена огромной семьи. Русские перестали рассматри­вать свое государство как гостиницу, они стали считать его огромным домом с многочисленной, но близкой родней. Во главе семьи естественно стоял отец — царь или правитель­ство. В связи с этим доверие к нему было полнейшее, дей­ствительно, не может же отец сделать что-то в ущерб соб­ственной семье. И те цари и правительства, которые это по­нимали, также достойно играли свою роль.

Причем действительными и полноценными членами се­мьи раньше считались только простые люди, то есть кресть­яне, и, разумеется, царь. Те, кто занимал промежуточное по­ложение между царем и крестьянами, особенно чиновники органов управления государством, тоже считались членами семьи, но не совсем «родными». Народом, «миром» крестья­не считали только себя. Первыми чиновниками государства были воеводы, бояре, дружинники, организовывавшие на­род и управлявшие им в период военной опасности. Нередко воеводы были пришлыми, князю или царю служили и ино­странцы, по найму. Возможно, поэтому к ним и впоследст­вии сохранилось несколько недоверчивое отношение.

До самого конца существования российской империи царь ко всем обращался на «ты», а ему говорили «Вы, Ваше Величество» все, кроме крестьян, которые относились к царю, как к отцу, несколько фамильярно обращаясь к нему: «Ты, царь».

В свое время был такой анекдот. Николай I как-то объез­жал Россию, и в очередной деревне к нему вышли крестья­не с хлебом-солью. Староста, долго зубривший приветствен­ную речь, при виде царя смог произнести только первые три слова: «Царь, ты столп...». Он снова и снова начинал: «Царь, ты столп»,— и забывал, что дальше. Наконец Николаю на­доело: «А ты бревно», — сказал царь, забрал хлеб-соль и за­кончил на этом митинг.

Тем не менее и чиновники, и офицеры — все были чле­нами семьи. О каких-либо договорных отношениях с царем не могло быть и речи. Разве в семье договариваются с отцом так: я тебе плачу определенную сумму, а ты меня защищай, или ты мне плати определенную сумму, а я буду защищать семью. В семье такие отношения немыслимы, это естествен­ная обязанность членов семьи. В этом и состоит резкое раз­личие России и Запада.

Когда Россия, объединяясь в семью вокруг Москвы, стала крепнуть, к ней с окраин от границ с Ордой стали стекать­ся крестьяне. Великий князь Московский ни о чем не дого­варивался с вновь прибывшими детьми, он давал им землю, семена, а если мог, то и скот, ничего не требуя взамен. А что может потребовать отец за исполнение своего долга перед детьми? Но когда приходила пора защитить семью, то царь и брал у крестьян столько, сколько было нужно, включая и их самих, их жизни. Почему он это делал, всем было понят­но: ведь в семье не может быть иначе.

В Москву приходили князья и бояре из других княжеств. Князь Московский и с ними ни о чем не договаривался, а ставил их в строй. Но в те времена для содержания одно­го воина требовался труд не менее десяти крестьянских се­мей. Поэтому князь закреплял за своими дворянами кресть­янские семьи, которые кормили дворян, их трудом дворяне вооружались, нанимали дополнительно солдат и защищали под водительством князя или царя этих же крестьян.

В России, как и на Западе, было крепостничество, но рус­ские дворяне по отношению к крестьянам имели прав не бо­лее чем ротный командир по отношению с солдатам. Если на Западе рыцарь мог повесить своего крепостного, имел право первой ночи, тот был фактически его рабом, хотя и само­стоятельно вел хозяйство, то в России это было немыслимо. Дворянин мог только выпороть крестьянина за проступки, а в крайнем случае, вернуть его царю — отдать в солдаты. Но ни посадить в тюрьму, ни тем более убить крестьяни­на дворянин не мог: это было делом отца-царя, делом толь­ко его суда. Дворянин мог отдать крепостного крестьянина другому дворянину и получить за него деньги. Это похоже на продажу, но надо учесть, что для дворянина крестьянин был единственным источником дохода, при помощи кото­рого дворянин защищал тех же крестьян. Поэтому, переда­вая источник своего дохода другому, он имел право на ком­пенсацию. Разумеется, что при такой продаже законом ис­ключалось разделение семей.

Дворянин имел крепостных до тех пор, пока служил он и служили его дети. По окончании службы крепостных от­бирали. Заметим, что сроки службы русского дворянина, как и службы семье члена семьи, не устанавливались. Поступив на службу в 15 лет, он мог до глубокой старости прослу­жить в крепости на границе за тысячи километров от сво­его имения и так никогда и не увидеть своих крепостных. Тяжелые условия, в которые попала Россия, требовали та­кой же тяжелой службы ей.

Мировоззрение русского человека как члена семьи вы­работало особые черты русского характера и, прежде всего, демократизм. То, что каждый человек должен в первую оче­редь служить народу, обществу, страдать во имя общества, было для русских вещью безусловной. Поэтому всякое ук­лонение от службы Отечеству, противопоставление ей сво­их личных интересов было для русских противоестественно, что уже тогда вызывало удивление западных современни­ков, которые не без резона считали, что Родина у человека там, где ему хорошо живется.

Приведу еще одну цитату из книги Ф. Ф. Нестерова: «В июле 1701 года шведская эскадра в составе семи боевых кораблей входит в Белое море и направляется к Архангельску, чтобы согласно королевской инструкции сжечь город, ко­рабли, верфи и запасы». Шведы знают, что русские считают Архангельский порт своим глубоким тылом, а поэтому и рассчитывают на внезапность диверсии. Операция за­кончилась, однако, провалом. Шведский историк XIX века А. Фриксель, используя сохранившуюся в архивах докумен­тацию, объясняет следующим образом неудачу экспедиции: «Когда шведские корабли вошли в Белое море, то они стали искать лоцмана, который сопровождал бы их в дальнейшем пути в этих опасных водах. Два русских рыбака предложили свои услуги и были приняты на борт. Но эти рыбаки вели суда прямо к гибели шведов так, что два фрегата сели на песчаную мель. За это оба предательски действовавших лоц­мана были избиты возмущенным экипажем. Один был убит, а другой спасся и нашел способ бежать. Шведы взорвали на воздух оба своих фрегата и затем возвратились в Готенбург. Царь Петр тотчас вслед за тем поспешил в Архангельск, ода­рил деньгами, а также из собственной одежды рыбака, ко­торый с опасностью для жизни посадил на мель шведские корабли, и назвал его вторым Горацием Коклесом».

Русские источники кое-что добавляют и исправляют в шведской версии события. Архангельский воевода князь Прозоровский через голландских купцов был осведомлен о готовившейся экспедиции, а потому запретил рыбакам вы­ходить в море. Дмитрий Борисов и Иван Рябов ослушались приказа воеводы и были захвачены шведами, которые угро­зами и посулами принудили их показать безопасный путь к берегу для высадки десанта. Лоцманы, как видно, дейст­вительно хорошо знали свое дело, коль скоро не только по­садили на мель шведские фрегаты, но сделали это как раз напротив недавно поставленной береговой батареи. После десятичасовой перестрелки русские пушкари разбили оба корабля (другие, опасаясь мелей, держались вдалеке), шведы не взорвали их, а покинули на шлюпках. Русские «обрели» на шведских судах 13 пушек, 200 ядер, 350 досок железных, 15 пудов свинца и 5 флагов. Дмитрий Борисов был застре­лен на палубе шведского флагмана, а Иван Рябов выбросил­ся за борт и вплавь добрался до берега, после чего был за­сажен в острог за самовольный, вопреки указанию воево­ды выход в море.

Князь Прозоровский, следует признать, действовал более в духе своего общества, нежели царь Петр. Он, конечно, до­волен поступком рыбаков и даже избавляет Рябова от при­читавшихся ему батогов, но не разделяет восторга Петра. Будь на месте Ивашки с Митькой, думал воевода, Сидорка с Карпушкой, то, наверное, тоже не оплошали бы; чего же ради смотреть на Рябова, как на чудо морское? За выполне­ние долга не требуется особой благодарности.