Миссис Уинтер и мистер Уонтидж как раз закончили обед (старшие горничные приходили в комнату экономки только на пудинг, а потому двое старых друзей были снова одни).

— Хотите не хотите, — продолжал Уонтидж, — а ничего другого она ведь не умеет.

— Всю жизнь занималась только тем, что детей производила на свет. А сколько лет его Джорджу? — осведомилась миссис Уинтер.

— Четырнадцать, так что он из школьников уже вырос. Работает с отцом. А кроме него, только последние двойняшки — мальчики.

— По сколько же им лет?

Он на мгновение задумался.

— Да сразу после войны родились. — (Значит, лет по пять, а остальные — девочки… Миссис Уинтер вздохнула с облегчением.) — Но только, — продолжал Уонтидж, — на Тедди она не слишком разживется. Одна еда да комната будут стоить ей около фунта, а то и больше, с ребенком-то: цены ведь нынче бешеные.

— Хозяйка платит ей два шиллинга за час.

Уонтидж фыркнул.

— Такую прорву с Теда нечего и спрашивать! Он пошлет ее подальше. Ведь это в два раза больше, чем он платит своему механику! — Он помолчал. — Понимаете, Тед — это для Нелли только начало, вроде первое звено, а потом она составит себе цепь — ну, звена в три.

— Тогда у нее будет очень мало времени для мальчика.

— Ну и что? Будет платить шесть пенсов за присмотр. Главное для нее — заработать, чтобы он с голоду не помер. А то ведь годика через два он уже будет есть, как ястреб.

Миссис Уинтер подумала с минуту и изрекла:

— Напишите Теду, посмотрим, что он скажет.

Уонтиджу надо было еще позаботиться о вине для сегодняшнего ужина, но, прежде чем покинуть комнату, он с порога спросил:

— А фортепьяны? — И, услышав ответ миссис Уинтер: «Нет, она ни единой ноты сыграть не может», добавил: — А Теду наверняка нужны фортепьяны. Пусть поучится по почте — много времени это у нее не займет.

И с этим он вышел.

«Надо же, Тед-то стал какой, — думал Уонтидж, твердой рукой откупоривая бутылку кларета. — Неплохо он пробился, Тед… Одна вот беда — уж больно у него детишек много…»

Тед … Родились они неподалеку от Бинли — Фред и Тед Уонтиджи. В ту пору в Бинли еще не было шахт, и братья родились на ферме, принадлежавшей одному джентльмену; отец их служил там скотником, пока бык не пропорол ему рогом пах, отчего он и умер. К тому времени оба его сына были по горло сыты коровами (Фред и по сей день терпеть не мог молоко — даже с чаем), а потому, когда Фреду представился случай поступить в услужение к владельцам Стамфортского замка, он сразу ухватился за эту возможность: еще бы, такие предложения не сыплются с неба! Правда, у Фреда уж очень подходящая была фигура и осанка, чтобы служить в господском доме… А Тед был тонконогий коротышка — ни ростом, ни икрами он для ливрейного лакея не вышел, а главное, ничего не мог с собой поделать: вечно ухмылялся во весь рот. И вот хозяин отца заплатил за ученичество, и Теда отправили в город Ковентри к дяде в обучение.

Дядя Теда был одним из последних старых мастеров-ткачей, чьими стараниями в свое время так прославились ленты, изготовлявшиеся в Ковентри: там умели ткать по шелку даже замысловатые портреты. Эти затейливые изделия создавали надомники, объединявшиеся вокруг какого-нибудь одного движка, но ткацкие фабрики стали теснить их с рынка — нынче такой надомник на своем станке едва мог заработать себе на пропитание (ведь запретили использовать детей, чтобы крутить ножной привод, а на этом можно было изрядно сэкономить). Тед понял, что дело дрянь и, как только отработал свое ученичество, тут же бросил ремесло и перекинулся на велосипеды. Учиться ему приходилось заново, и он поступил на завод Хамбера.

А тут умерла королева, и черные ленты потребовались в таком изобилии, что их продавали не на метры, а на мили: черные атласные — девочкам в косы, черные шелковые — на мужские шляпы, черные бархатные — на дамские. Ну и, конечно, креп — сколько его ни производили, все равно не хватало… Фред считал, что у брата его не все дома: мог на худой конец взять ссуду в банке и подработать, установив ткацкие станки, потому как ведь не только сопливые девчонки ткали ленты, была работа и для ткачей. «Не все дома…» Но так ли это? Вот теперь у братца Теда есть любящая жена и разрастающийся выводок, от которого одни беды; есть красивый домик с тремя комнатами наверху и двумя внизу и своя велосипедная мастерская. А у него…

Фред вздохнул. Но чувство жалости к себе длилось недолго, в конце-то концов, он же обеспеченный человек… Хотя жить в услужении не так уж и сладко, но все же… «Старые слуги», есть у них сбережения или нет, голодать они не будут, если, конечно, работают у настоящих джентльменов. А в Ковентри многие голодали, или жили на грани голода, или голодали до недавних пор, потому что теперь положение вроде бы стало выправляться. У Теда даже нос отсекло куском стекла во время волнений в Родгейте, когда в День мира разгромили магазин Данна пять лет тому назад (толпа осатанела тогда при виде очередной леди Годивы, застегнутой на все пуговицы ).[10]

Уонтидж в тот вечер послал брату письмо и три дня спустя получил ответ.

Последний разговор Мэри с трижды потерпевшей Нелли закончился, как всегда, ничем: роковые слова так и не были произнесены. Отдать ребенка в приют или на усыновление — какой еще выход можно придумать, раз Нелли должна работать? Но Мэри была просто не в состоянии этого сказать, тем более что сама мать так вовсе не думала — с каждым днем это становилось все яснее. А теперь, оказалось, и хорошо, что ничего не было сказано, — миссис Уинтер пришла и сообщила, что проблема решена и все устроилось: Уонтидж получил ответ от своего брата из Ковентри, и Нелли может переехать туда (вместе с ребенком) на квартиру, которую он для нее нашел, и давать почасовые уроки — детям почтенных лавочников и прочим…

Мэри вздохнула с огромным облегчением, правда, к чувству облегчения примешивалась легкая досада от того, что с ней даже не посоветовались: придумали все сами, сами все и исполнили, без всякой помощи с ее стороны, а она ведь столько для Нелли сделала… И тем не менее чувство облегчения преобладало над всем остальным, а лицо экономки, когда она сообщила Мэри свою новость, сияло, как луна в полнолуние. Через две недели приезжала мисс Пенроуз (настоящая гувернантка), так что проблема решена была вовремя, и — господи! — какая тяжесть свалилась у Мэри с души!

Всю первую половину августа погода стояла сырая, но сегодня снова выглянуло солнце. Ярко пламенели пионы, и, когда Мэри, перегнувшись через подоконник, посмотрела на свой залитый солнцем августовский сад, вид его напомнил ей картины Рубенса — и красками, и пышностью форм (и даже запахом). Внизу на террасе дятел молотил клювом небольшую змею, угревшуюся и заснувшую среди маков, по всему парку пели птицы, вознося хвалу выглянувшему после дождя солнцу, а где-то среди деревьев, невидимая отсюда, пела Полли.

На бархате лужайки черный дрозд сражался с червяком, а за лужайкой, в тени раскидистого кедра — ну, прямо полотно Ренуара, исполненное вечной красоты! — спала в своей колясочке, обитой шелком, Сьюзен-Аманда; рядом на раскладном парусиновом стуле сидела Минта, приспустив соломенную шляпу на глаза, одной рукой она тихонько покачивала коляску, а в другой держала шестипенсовый любовный роман.

Тут Мэри увидела и Полли: дочурка медленно шла по траве — медленно-медленно, в надежде, что на плечо ей сядет малиновка (а у Полли очень ладились отношения с малиновками). Небо было молочно-голубое, как крыло ангела… Сердце Мэри переполнилось счастьем, так что, казалось, оно сейчас разорвется; каждой клеточкой своего существа — от макушки и до кончиков пальцев на ногах — Мэри радовалась жизни.