"Может потому и называют вас колдуном?.. Человек останавливает кровь..."

"Хороший мой… Ну и пусть называют, на каждый роток не накинешь платок. Но это меня нисколько не беспокоит... Вот приехал Миклухо-Маклай в Полинезию. Его папуасы сначала хотели съесть, потом раздумали и назвали Богом... А он что, Бог?.. Нет... Он что, должен был убеждать, что он не Бог и тратить на это нервы? Так и я... Наверное, во мне есть что-то такое непонятное, чего нет в других, и это смущает, тревожит, как всё странное... Может потому, что я отрицаю колдовство и всякую чертовщину от сатаны, ибо вся сила, всё знание только от Бога. Бог даровал мне такую способность, тем отметив меня. А людям этого не разъяснишь. Хоть бы и тебе, ибо тайна необъяснима, и потому она и есть тайна... Вот я изначально, с первой нашей встречи знал, что ты верующий человек по твоим книгам, как ты пишешь, по языку и интонации, по тому, как ты говоришь. Хотя, говоришь, и не был крещён. У верующих есть хотя бы одно достоинство, отличающее от прочих. Они иногда услышат благую весть и на неё отзовутся... И ты из таких людей... Правда, ты любишь говорить глупости старому человеку, а он отчего-то прощает их тебе", – батюшка ехидно, сладенько так, хихикнул, дескать, подколол.

Я промолчал. Да и приустал что-то за долгий день. Но стыдно было перед батюшкой выказать свою слабость. Тьма сгустилась, лишь снег слабо отсвечивал, да небо на закрайках белело, как сыворотка. Над входом в храм горел свет. Деревня извилистым ручьём стекала вдоль дороги, иль карабкалась по склону вверх, – но только церковь отчего-то оказалась в низинке, распадке, в сыри, в самой неудоби, куда рачительный хозяин не сунется с новостроем. По веснам, в разливы, поди, полно воды, кустарник подпирает с заполек, волосатый кочкарник да всякая чертополошина, где в травяных потёмках ползают ужи, плодятся лягушки и таятся коварные бесы… ("Эк расписал Личутин, – насмешливо подумает сельский поп, прочитав моё творение, – хорошо хоть нильские крокодилы не плавают на подворье. А надо будет завести парочку чудовищ с Египта и поставить литератора перед жадной тварью".)

Церковь-то обычно ставили на глядене, на горушке, видимую издали, невольно подумал я, придирчиво разглядывая храм, чтобы крест издали зазывал к себе, чтобы медяные звоны далеко катились, аж за горизонт, полошили дремотного и спящего. А тут призатаилась храмина в урёмине, как скрытный человек, но неожиданно объявившись взгляду, невольно заставляет приободриться, приосаниться пешего и конного, приценчиво вскинуть взгляд в небо, к маковице с колоколами, к луковкам со крестами, к двускатной изгибистой крыше, похожей на архангеловы крыла, вскинутые для полёта, уже подпёртые ветром. Только на подходе к храму замечаешь, что он внешне и приземист, и высок, он вроде бы неуклюж, широко расставившись на пятах, но и крылат, придавлен к матери-сырой земле, но и духоподъёмен, затягивает взгляд твой к небу. Вот так богатый внутренне человек не открывается с первого погляда чужому взору, но выставляет себя с самой невыгодной стороны, то ли юродивый, то ли милостынщик по одежде, то ли побродяжка без места службы, то ли в наказание языка лишён, такой молчун, – то есть сама покорность и смирение... Терпение надо иметь и готовную душу, чтобы разглядеть и понять такого человечка... Это как доброй выпечки каравай: мало откусишь, но много нажуёшь...

Даже не зная отца Виктора, но лишь глядя на его исполненный замысел, невольно решишь, что в какой-то степени сельский поп, не любящий спокойного течения жизни – разрушитель догматов, не церковных, которые незыблемы для него, и на чём стоит русское православие, но эстетических, рутинных, усыпляющих, к чему давно притерпелись душа и сердце... Безусловно, его церковь эклектична (моё досужее впечатление), несоразмерна, несколько кургуза – богатырское тулово, высокая шея, дюжие развалистые плечи, но коротконогая, низко поставлена на "стулци", и это первое впечатление только усиливает посаженность храма в низину, в "ляговину". Этакий мужичок-боровичок, когда колпак надвинут на глаза... А когда собьёт шапёнку на затылок и в глазах вспыхнет азарт, – тогда ого-го... Отсюда двойственность облика, с одной стороны смиренность, пониклость под низким угрюмоватым зимним небом, с другой – гордо вскинутая в небо голова. Тут много от древнерусской храмовой архитектуры и от северной избяной изысканности – эти необхватные кондовые брёвна, тесовая крыша, осиновый лемех луковиц, резные полотенца, сходы, лесенки, кружевные опушки, широкие лавки, забранные в кованые решётки крохотные оконца... Что-то возникло из сновидения, нарисовалось из художественного воображения, измыслилось ночами, после прилепливалось, вчинивалось, привязывалось топоришком и долотом, дополнялось. Примерно, по такому, "спиральному принципу бесконечности" создавался Московский Кремль, только там на "дорихтовку", доведение до ума неведомого замысла ушли столетия, но так он и не завершился окончательно, и, пожалуй, не исполнится никогда, потому что пока затерялся в толчее временных посторонних людей... Сельскому попу (бывшему московскому интеллигенту) понадобилось пятнадцать лет, и замысел как бы исполнен только вчерне. Что наснится завтра, что поблазнит при взгляде на вечерний закат, на грузную заснеженную ель, на сиреневые облака ивняка, – он и сам не знает, но ум его готов принять небесный подарок. Природа обавна, пречудна, приманчива, неисследима, не остывающая и не стареющая обличьем... Она каждый год умирает и воскресает вновь... Сельский поп Виктор Крючков поднимает церковь, а церковь строит его душу, вымывает лишнее, чем грешит каждый из нас на земле. И не странно ли, но в своде зодчества своей особой архитектурной страницей всегда оставались лишь причуды человеческого ума и любовной души.

Но я-то рассуждаю, как человек сторонний, праздный, ни толики сил не положивший на стройку, не практик, а сочинитель, и в мой любопытный разбежистый ум каких только мыслей не прикинется, чтобы поблажить в нём. А для отца Виктора каждое бревно обласкано его руками, каждый сучок прильнул своей шероховатинкой к его ладоням, сколько сосновых спиц вонзилось в его пальцы, сколько разладицы, доводившей до скорой слезы, случалось на его сердце, когда что-то не клеилось, иль шло вразброд с "безумной" затеей, коей никто из деревенских не верил, полагая её бреднями наезжего горожанина, ставшего сельским попом. Бог ты мой, сколько за эти пятнадцать лет, пока "из слабого росточка выветвилось дерево", случалось минут и горьких, и вполне счастливых, и даже праздничных. Нет, нам не понять чувств сельского попа, который сейчас, запинаясь подшитыми валенками о раскаты дороги, рассуждает со мною о вещах высоких, серьёзных, торжественных, но, оказывается, всякое большое дело рождается из посвящённости одной мечте и одержимости человека...

Батюшка вынул из проушин амбарный замок, и мы вошли в притвор. Нас обдало холодом. Зимняя церковь и внутри вдруг оказалась особенной, прежде мною не виденной. Нет, к счастью, она не была тем казённым новоделом, коих множество нынче встречается на Руси, но и не было того полусумрака, затаённых приделов, переулков, углов, за которыми можно постоять на коленях, всяких скрытен, кладовочек и повалуш для всякого храмового скарба, что за обычай в православной церкви. Всё в храме сельского попа открыто на погляд, на посмотрение, как в деревенской горнице, и тайна хранится лишь за царскими вратами, в прорезную резьбу которых во время службы то мелькнет алая риза иерея, то белый стихарь клирика, то блеснёт огонек свечи... С левого угла взгромоздилась ещё не протопленная нынче чугунная печь, похожая на локомотив, от неё на улицу отходит дымовая труба из жести. Здесь бы, конечно, не помешала изразцовая старинная столбовушка, похожая на русскую деву (да разве нагреешь ею просторную церкву), и поначалу странно для меня выглядел этот прирученный огнедышащий "зверь об одной ноздре", припавший на передние лапы. Чуженин сначала отталкивал своим грозным видом, но скоро глаза привыкли. Широкие лавки, развешаны рядами по бревенчатым стенам простенькие иконы, царские врата тоже особой выделки и резьбы – рукоделие самого батюшки, – огромное кованое паникадило свисает с потолка, по правую руку клырос – небольшая стоечка с лавкой, за которой стоят деревенские певчие... Запах соснового выстоявшегося дерева, свечей, ладана, чуть придавленный уличной стужею. Домашний свойский храм, где, быть может, не хватает трапезной, целовальника в углу, собирающего с православных налогу. Храм – где ещё не потемнели, не задымели стены, не запылились углы, не запаутинились потолки, не исссякли запахи живой природы, ельников и сосенников, ещё не смешались былое, будущее и настоящее. Храм-врачеватель нового времени, ждущий богомольника, паломника, страждущего скитальца, заблудшего и погрязшего в скверне...