Другие же утверждали, будто муж ее в страхе перед начальником сам бросился следом за лошадью.

А третьи объявили, что муж Зианг Шуа был одержим злым бесом и нарочно загубил господское добро, вот почему разгневанный начальник лишил его жизни, бросив в пропасть.

И каждый клялся, будто знает все из первых рук.

Как бы то ни было, плуг так и остался на поле, словно дерево, пустившее корни в борозде, а муж Зианг Шуа не вернулся. И тут пришла новая беда — страшнее смерти: по деревне пошел слух, будто вся семья Зианг Шуа одержима злым бесом.

Сосед, заболевший лихорадкой, кричал в бреду: «Зианг Шуа!.. Меня грызет злой бес Зианг Шуа!» Другой сосед встретил однажды Зианг Шуа в поле и, вернувшись домой, занемог, и люди зашептались: «Эту хворь наслал на него злой бес Зианг Шуа!..» Бедная женщина была едва жива от страха. Временами ей и самой чудилось, что она одержима бесом. Сходив к ручью, она собрала обкатанные водой камешки и целый месяц продержала их во рту. Еще в детстве она слыхала: одержимый, чтобы избавиться от злого беса, должен продержать во рту камешки ровно тридцать ночей, после чего бес обернется сгустком крови и его можно будет выплюнуть вместе с камешками. Но на камешках, которые она выплюнула на исходе тридцатой ночи, не оказалось ни капельки крови.

Озлобившиеся соседи потолковали между собой и решили так: пусть Зианг Шуа с детьми отпразднует Тет, а там всех их надо прикончить, иначе злой бес изведет всю деревню.

Деревенские ребятишки грозили смертью даже маленькой Ми. Зианг Шуа с сыновьями Тхао Ниа и Тхао Кхаем и с дочерью Ми уже не смели показываться на улице; день за днем, в дождь и ясную пору сидели они в своей хижине, забившись в угол, и ждали, что вот-вот к ним ворвутся соседи и поволокут на расправу.

Однажды им почудилось, будто перед их хижиной остановился конь начальника уезда. Впрочем, это мог быть и еще чей-нибудь конь — они ведь слышали только стук копыт. И за неплотно прикрытой дверью прогремел грозный голос:

— Злой бес Зианг Шуа! Издохни, бес Зианг Шуа!

Едва стук копыт затих вдали, старая Зианг Шуа и ее дети выбежали из хижины и, не разбирая дороги, кинулись в лес… Кто это кричал? Начальник? Кто-нибудь из односельчан? Не все ли равно? Им грозила неминуемая смерть. Надо было спасаться. Они бежали, не смея оглянуться, все глубже забираясь в чащу, унося с собой из всего своего добра один лишь старый треснувший чугунок.

Так очутились они вчетвером в глухом лесу. Было там тяжко и мрачно. Но лучше уж терпеть ужас одиночества, чем вернуться на опушку и встретить людей. Заметив человека, работавшего на далекой лесной делянке, Зианг Шуа и ее дети, поторапливая друг друга, уходили еще дальше, в самую глушь, как мыши, как косули, скрывающиеся от охотника. Целый год они жили так в страхе и лишениях, словно прокаженные, которых соседи относят в лес дожидаться смерти.

Но они не умерли. Они уцепились за лес и выжили. Посеяли кукурузу на делянке, укрытой в лесной глуши, собирали в дуплах мед диких пчел. Да, они выжили, но жили так, словно на всем белом свете, кроме них, не было ни души.

И так не год, не два и не три… Сколько мест сменили они в лесах — и сама Зианг Шуа не упомнит…

Снаружи послышался шорох, затем где-то рядом за стеной ударилось оземь что-то тяжелое — очевидно, большое полено. В хижину вбежал Тхао Ниа и, с трудом переводя дух, крикнул:

— Сколько там лошадей, матушка! И все поднимаются к Финша…

Ми, семеня ножками, обежала остывший очаг. Дрожа и стуча зубами от холода, она спросила брата:

— Лошади? А сколько их? Много лошадей?

Вошел и Тхао Кхай. Мешок за его спиной, притянутый широким поясом, съехал набок — видно, ослабел узел. На пол вывалилось несколько кукурузных початков, кривых и щербатых: то ли зерна сами осыпались, то ли их выгрызли мыши. Початки покатились по иолу, но никто не подобрал их. Кхай вопросительно взглянул на старшего брата.

— Это вьючные лошади, — объяснял Ниа маленькой Ми. — На них везут товар на ярмарку… Да ты, поди, никогда и каравана не видела! Идет десяток лошадей, при них погонщик, потом снова лошади и погонщик… и каждая лошадь с грузом…

Ми, конечно, ничего не поняла, но громко закричала:

— Знаю, знаю, видела!

Все снова вышли из хижины. Тхао Кхай проговорил, вглядываясь в потемневшие горные кручи:

— Так и есть, матушка… это вьючные лошади. Много их. Вы видели?

— И смотреть нечего, — отозвалась Зианг Шуа. — Отсюда слыхать уже…

Какие-то звуки, порой громкие и отчетливые, порой глухие и неясные, долетали к ним: свист, дробный стук множества копыт, тяжкое дыхание и сухой хрип лошадиных глоток.

Дети любят поглазеть на лошадей. Сгрудившись над обрывом, братья с сестрой во все глаза смотрели вниз. Ничего уже нельзя было разглядеть в темноте, но им все чудились длинные вереницы коней, которые без конца поднимаются в гору в лучах закатного солнца и растворяются в тумане, поглощенные вечерним мраком, густеющим под скалами.

Зианг Шуа приподнялась, чтобы поправить мешок за спиной Тхао Кхая, и из мешка вывалился последний изгрызенный мышами початок. «И это все, что осталось?» — хотела она спросить. Но дети увлеченно болтали о лошадях, не отрывая глаз от дороги, и она промолчала. Кукуруза кончилась, и чувство облегчения, охватившее было Зианг Шуа, когда возвратились сыновья, сменилось привычной тоской. Тяжко вздохнув, она снова присела на землю.

— Это караван богатого купца Цина, — пробормотала она. — Значит, наступил Тет.

Давно уже исчезли во мраке вершины гор, не стало видно и дороги у подножья, а несчастной женщине виделись под куполом густого тумана давно минувшие дни, холодные и ветреные — дни праздника Тет, звенящие музыкой кхенов[8], свирелей и гонгов, оглашаемые криками игроков в пао[9] и воплями шаманов, наполненные веселым шумом деревенской площади, куда односельчане сходились поглазеть на жертвоприношения, попировать и повеселиться. В дни праздника в каждой хижине било ключом веселье, и даже маленьким детям давали немного водки.

А у них четверых нет ничего, кроме погасшего очага…

Где-то внизу, на черном склоне горы, замерцала вдруг розовой полосой длинная цепочка зажженных факелов, словно в ночном мраке поползла к ночному небу тысяченожка со светящимися лапками.

Слышно было, как скользят по камням копыта, лошадиное ржание то и дело оглашало пустынную ночь. Сколько надежд и тревог пробуждают в людских сердцах эти диковинные звуки!

Скоро Тет придет и сюда, в эти отдаленные деревни. Но дети старой Зианг Шуа, давно уже жившие в лесу, не знали толком, что это такое — Тет, и мысль о празднике оставляла их равнодушными. Всю ночь они жались к матери, трясясь от стужи. Огонь разводить они не посмели: боялись, что их заметят люди, идущие с караваном.

Караван с товарами Цина добрался до Финша уже ночью.

Сотня факелов поднималась по склону. Потом к ним присоединились еще новые — начальник уезда выслал навстречу каравану своих стражников.

Факелы полыхали багровыми огнями. Дым мешался с туманом, и тяжелые капли оседали на одежде — синей, черной, серой. Лошадиные гривы и волосы людей поседели от влаги. От факелов шел пряный смолистый дух. Туман словно приглушал огни, они опадали и тут же жарко вспыхивали снова.

Окутанные клубами пара и дыма, остро воняющие потом, лошади одна за другой входили во двор крепости Финша.

Как водится, десяток погонщиков и встречавшие жители деревушки побежали вперед, торопясь к складу под казармой, чтобы принять вьюки с товаром в это временное хранилище.

Багровую мглу, озаренную факелами, прорезал яркий белый свет: к каравану подошли посланные из крепости солдаты с двумя фонарями.

Лошади, весь день прошагавшие по горным дорогам, заляпанные грязью до самых глаз, со свалявшимися гривами, тяжело и громко дышали, дожидаясь, когда их отведут к коновязи и зададут корм. Самых крепких еще горячил хмель — они взбрыкивали и грызлись между собой, а иные, повалившись на спину, катались по земле, то ли от ярости, а может быть, оттого, что зудела шкура. Всполошенные погонщики суетились вокруг них, тянули и дергали за поводья, торопливо снимали вьюки, бранясь и крича, задыхаясь в чаду факелов и в густых испарениях людских и лошадиных тел.