— Ректора, товарищ капитан. Участкового задела поправка Бахмана.

— Директора или ректора — какая разница? Все это чепу… — он проглотил вертевшееся на языке слово. — Ошибки тут не вижу большой. У одного лишний слог добавлен или у другого отрублен — вреда от этого никому нет, а смысл тот же. Ты, Сарыев, своей пользы не понимаешь. Я хочу тебе добро сделать, а ты, вместо того чтобы сказать мне спасибо, цепляешься за слова — то не так, это не эдак. Тахмазов передохнул и признался: — Хочу послать руководству мединститута, ну, ректору, в комитет комсомола или еще там куда, письмо за подписью начальника нашего, подполковника Мурадова, о твоем мужественном поступке. Пусть, во-первых, знают и гордятся, а, во-вторых, объявят тебе благодарность. Ну как ты на это смотришь, а?

«Что за доблесть я проявил, чтобы о ней в институт сообщали? — подумал Бахман. — Перехватил руку хулигана? Это всякий должен был сделать. Будь я курсантом школы милиции, был бы резон записать этот подвиг в личное дело. Что я приобрету если обо мне Тахмазов напишет ректору, и что теряю, если не напишет? Не лучше ли обойтись без лишних разговоров? Зачем склонять мое имя? В институте желательно отличиться в науках…»

— Не надо писать в институт, товарищ капитан…

— Почему?

— Да ведь случай-то незначительный.

— Ну, Сарыев, ты меня удивляешь! Иной на твоем месте шапку вверх бросил бы, узнай он, что в институт похвальный отзыв напишут, ходил бы в героях, пользу из этого выжимал, а ты… — Тахмазов повернулся к Гюляндам:- Где это ты такого увальня нашла? Решительно своей пользы не понимает!

— В самом деле, сынок, — подключилась Гюляндам, — почему не желаешь, чтобы о тебе доброе слово написали? Не во вред же оно тебе. Люди такой милости у аллаха просят… Пусть Тахмазов напишет, пусть учителя знают, что ты хороший парень…

Бахман усмехнулся.

— Учителя с утра до вечера среди студентов, Гюляндам-пене, они знают, какая птица из какого гнезда. Вы, товарищ капитан, лучше дяде Гани помогите, если можно. Я здесь человек новый, многого не знаю, но все говорят, и вот Гюляндам-неце тоже, что этот Алигулу изводит отца, это ведь не первый случай, когда он вымогательством занимается и бьет старика. Других случаев, правда, мне наблюдать не довелось, но этой ночью я своими глазами видел, что он творит с отцом. Несчастный едва на ногах стоит… Долго ли он сможет выносить этот позор, обиды, издевательства? Если Алигулу не поплатится за это, какой пример для тупых, бессердечных деток будет? У нас в районе такого не бывало…

— Клянусь Кораном, Бахман говорит правду! — вмешалась Гюляндам-хала. — Если так пойдет, в один прекрасный день Гани-киши отдаст богу душу.

Капитан Тахмазов горделиво похлопал по планшету, в котором покоился акт о ночном происшествии.

— Оставим в стороне то, что было до этого дня! Никто не приходил, никто ничего о таких безобразиях не говорил, откуда я мог знать? Зафиксированного в акте достаточно, чтобы засадить Алигулу в тюрьму. И, можете быть уверены, он туда сядет! Не хвалюсь, но до сих пор еще ни один преступник не ушел из рук Тахмазова, каждый получил по заслугам. — Капитан собрал в кулак тоненький ремешок планшета, встал. — Ну, я пошел, есть еще и другие важные дела. Прямо сейчас позвоню главврачу в поликлинику, поручу тебя врачам, Сарыев. Сходи туда, Сарыев, пусть посмотрят рану, перевяжут, зафиксируют характер повреждений…

И, помахивая планшетом, участковый уполномоченный капитан Тахмазов покинул двор. Он шел не спеша, с достоинством, и при каждом шаге под кителем приподнималась кобура пистолета.

Тахмазов оказался верен своему слову. Не прошло и получаса, как он, составив акт, ушел, — и уже прибежал чей-то мальчик и сказал, что дядя участковых! — поговорил с главврачом поликлиники, пусть Бахман идет на перевязку. Женщина-хирург приняла Бахмана тотчас, вне очереди, осмотрела рану; она, как и врач «скорой помощи», сделала заключение, что рана поверхностная, скорее даже ссадина, что опасности нет. Бахман попросил заклеить рану лейкопластырем. «Сейчас лучше перебинтовать, а через день-два посмотрим, что будет», — сказала врач, и Бахман не стал спорить, с огорчением отметив только, что и завтра на занятия пойти не придется. Говоря по совести, миловидная медсестра забинтовала голову очень аккуратно, и повязка не была похожа на чалму моллы, которую соорудил ему прошлой ночью ворчливый медбрат.

Вернувшись из поликлиники, Бахман принялся за лекции. Как раз в это время во двор заявился точильщик. Вокруг него тотчас выросла кучка женщин с ножницами, ножами, секачами. Клиентов было много; довольный этим, точильщик, не поднимая головы, усердно трудился. Искры снопами слетали с точила. Женщины той порой судачили обо всем, и больше всего — о ночном происшествии; голос Гюляндам тоже слышался снизу.

Среди других со двора явственно долетел и звонкий голос Афет — Бахман узнал его сразу. Девушка поздоровалась с женщинами. Гюляндам-хала сказала ей про какие-то ключи — они на месте, и Афет, напевая вполголоса, влетела на веранду. Остолбенев, остановилась.

— Вы дома? Здравствуйте! Почему не на занятиях? — Но тут же, вспомнив все, устыдилась неуместности своего вопроса. — Ну и хороша же я… Забыла! Как вы могли пойти в таком виде…

Афет училась в десятом классе, но если посмотреть на нее теперь, когда она в школьной форме, то этого не скажешь, семиклассница, не больше.

По утрам Гури-хала уходила позже дочери и возвращалась тоже позже, а ключи от квартиры они всегда оставляли у тетушки Гюляндам. Бахман впервые за все время, что жил у нее, остался дома в такое время; он никогда не видел, чтобы Афет заходила к хозяйке дома. Он вспомнил, как суетилась эта смуглолицая девушка, когда увидела у него кровь, как она помогала врачу «Скорой, помощи», а когда медбрат замешкался, опять оказалась под рукой: «Доктор, можно, я сниму повязку? Нас учили бинтовать раны, я смогу». Такая шустрая, заботливая девушка…

Сняв с гвоздика на косяке висевший на тонкой цепочке ключ, Афет снова глянула на Бахмана:

— Болит?

— Когда не думаю об этом, не чувствую, что болит. Афет, взглянув с веранды вниз, на женщин, сказала:

— Ночью я ужасно испугалась. Мне показалось, что, не дай бог, он вам глаз выбил. Тут во всем дворе телефона ни у кого нет… Не помню, как нашла телефонную будку…

— Так это вы вызвали «скорую помощь»? Афет кивнула: «Да».

— Большое спасибо, Афет! А вот когда врач спросила, кто их вызвал, почему-то не сказали, что вы…

— Не хотела, чтобы знали об этом… И потом, если нужно, какое имеет значение, кто вызвал? Главное, что врач вовремя приехала.

Бахман не ожидал такой внимательности и чуткости от городской девушки, да и не замечал, чтобы городские так смущались, как Афет. Не стоит далеко ходить — у них на факультете есть разряженные в пух и прах фасонистые девицы, и все, как одна, смотрят на приехавших из района сверху вниз, будто такие, как Бахман, из земли вылезли, а их с неба в корзинах спустили. Одна из них учится в одной группе с Бахманом, у нее то ли имя, то ли кличка — Зара. Бахман до этих пор не встречал такого имени. Даже из любопытства в групповой журнал заглянул и по фамилии выяснил, что у девицы вполне нормальное имя — Заринтадж. Высказал ей сожаление, что такое красивое имя сменила, — ну и Зара-Заринтадж так его отделала, что он не сразу опомнился… Вообще она стала задевать его с первых же дней: какой, мол, ты суровый парень, зря пришел в мединститут, таким в военное училище надо идти или, в а худой конец, на юрфак, стал бы офицером или прокурором. «Вот не знал, Заринтадж (он нарочно называл ее настоящим именем), что врачи должны быть несерьезными, легкомысленными, как ты». Как верно заметил один из товарищей, слышавший этот разговор, если бы Бахман знал, как Зара ответит, он и рта не открыл бы… Одним словом, он нажил себе врага.

Но, в общем, это не имело существенного значения — он досадовал только, что ввязался в ненужный спор, тогда как его задача была в том, чтобы вести себя скромно и прилежно учиться. Уезжая домой, мать давала ему мудрые наставления, советовала ни с кем не связываться, ведь у них влиятельных родственников и знакомых нет, поддержать в трудную минуту некому, вся надежда на себя, на свое благоразумие. «Ты у меня сирота, — говорила мать, — радуйся, что сумел поступить в институт без протекции, без чьей-либо помощи, — это в наше время и доблесть, и удача. Умоляю, сынок, не водись с дурными парнями, не попадись на удочку оборотистых девиц — они тебя погубят, и тогда горе мне, несчастной,» Он успокаивал мать как умел, обещал следовать ее советам и писать ей. Как раз он должен отправить очередное письмо. Конечно, он не собирался описывать ей вчерашнее ночное происшествие. Если только намекнуть на это, мать подумает, что от нее что-то скрывают. Бросит все дела и примчится… Мало того, что расходов наделает, при их-то бедности, да еще сколько переживать будет.