Данил Матвеевич неторопливо поднялся на площадку четвертого этажа. Дверь его квартиры внезапно распахнулась. «Что бы это значило?» — подумал Данил Матвеевич, вглядываясь в полумрак длинного коридора. Он неуверенно переступил порог и вдруг почувствовал тепло чьих-то рук на шее; а на щеке два горячих поцелуя.

— Папочка, родной, поздравь меня! — услышал Данил Матвеевич голос дочери.

— Шурка! Эка бестия — на шею повесилась. Сдала, что ли?

— Все сдала! В субботу будет выпускной вечер. Пал Палыч сегодня поздравил нас. «Перед вами, — говорит, — товарищи, открывается большая дорога в жизнь».

«Дорога в жизнь», — мысленно повторил Данил Матвеевич, испытующе разглядывая Шуру. В полутьме коридора она казалась совсем маленькой, худенькой.

— Ну, добро, Шурка, поздравляю, — в голосе отца Шура уловила знакомую ноту затаенной досады. — И куда ты с этим аттестатом теперь?

— В институт, пап... Не доволен, вижу. Думаешь, срежусь, не пройду по конкурсу? Пройду! Целое лето буду готовиться.

— Добро, Шурка, ладно! А волноваться тебе вредно, слабенькая ты. Погулять собралась?

— Какой ты черствый, Даня, — заговорила Вера Павловна, едва за дочерью захлопнулась дверь, — у ребенка такая радость, праздник жизни, а ты...

— А чему радоваться?

— Дочь окончила школу, получила аттестат зрелости...

— Куда она с этой зрелостью пойдет? В институт? Не та голова. Работать? Не научили в школе. Может, в секретарши? Лицом не вышла. Разве вот замуж, коль добрый человек найдется. Ума не приложу, что дальше с ней делать.

— Это с твоими-то связями? Да поговорил бы с Максимом Петровичем, он ведь в ладах с директором института.

— Избавь, Вера: во-первых, нечестно, во-вторых... пусть Шурка сама своими руками, своим умом в жизнь влазит.

Пророчество Данила Матвеевича было не пустым — осенью Шура не прошла по конкурсу.

Лицом вниз она лежала на кушетке, худенькие плечи нервно вздрагивали. Не заметила, как вошел в комнату отец, как сел на табурет, даже не сняв брезентовой куртки.

— Открываю дверь, — начал Данил Матвеевич вкрадчивым голосом, — и жду: расцелует меня Шурка. А нет! Не то, видно, настроение. Не прошла, что ли?

— Не-ет.

— И так бывает... Да и какой бы из тебя инженер вышел? Жизни не видела. Кроме ложки, в руках ничего не держала.

— А другие-то как?

— Да и с другими проку мало. Пришли к нам летом два выпускника строительного института — грамотные ребята, плохого ничего не скажешь, а вот практическая работа на обе ноги хромает. Неказистый я бригадир, а на практике не уступаю молодым инженерам. Ты вот хотела на факультет горного дела поступить. А знаешь ли, что такое горный инженеров каких условиях ему приходится работать? Ничего ты, Шурка, не знаешь. Значит, не по душе был выбор, а поступала потому, что учиться в вузе модно.

— Для кого мода, а для меня призвание.

— Слова добрые, а на деле не то.

— Папа! Какой же ты, не знаю. Ну, не сдала. Ну, не прошла. Сдам на будущий год.

— А до того баклуши бить станешь?

— Не знаю...

— Шла бы работать: в труде и человек заметней, да и сам он многое замечает, многому учится. Поработаешь, посмотришь, по душе ремесло в руки возьмешь, а там и учись себе на здоровье.

— Не возьмут меня работать. Ничего я не умею делать.

— Говоришь, не умеешь? В том и беда. Ну, да ладно. Пойдешь к нам на стройку подсобницей?

— Не пойду на стройку, никто из наших не хочет.

— Предвидел и это... Говорил я, Шурка, с начальником нашим, примет тебя подсобницей в комплексную бригаду.

Походка у Данила Матвеевича была уверенная. Шура едва успевала за ним, часто спотыкалась, хватаясь при этом за руку отца.

— Ничего, привыкнешь, — подбадривал тот, — попервоначалу и я в траншею падал.

Справа, скрежеща гусеницами, под надрывный выхлоп мотора, двигался мощный бульдозер; переваливая перед собой целую гору взлохмаченной земли. По другую сторону дороги в бесформенной обширной яме стоял экскаватор, черпая своим хоботом землю и высыпая ее в кузов громадной автомашины, которая пугливо вздрагивала, получая очередную порцию груза.

Повсюду в каких-то металлических корзинах был кирпич. В штабелях лежали не знакомые Шуре детали из железобетона. Там и тут стояли ящики с сухой известью и цементом. Все это напоминало громадный склад, в котором копошились люди, двигались механизмы, дополняя общий хаос говором, лязгом и грохотом. Шура поморщилась, крепко сжала руку отца и остановилась.

— Пап... — Шура в упор посмотрела в обожженное солнцем морщинистое лицо отца.

— Что тебе?

— Да так я... оступилась... — она опустила глаза и, как бы между прочим, проговорила:

— Пап, ты Любу Жихареву помнишь? Она в прошлом году уехала учиться в мединститут. Так вот, эта Любка прислала сестре письмо. «Перейду, — пишет, — в педагогический».

Не поняв намека дочери, Данил Матвеевич продолжил ее мысль по-своему:

— Окончит педагогический, пойдет в гастроном торговать селедкой. — В голосе Данила Матвеевича скользнула ирония, и после минутной паузы он уже вполне серьезно продолжал: — В том-то и беда, Шурка. Не знаете вы, подростки, что любо вам, что нет. Слепыми выходите на дорогу, о которой говорил завуч... А вот и наш участок!

На четвертый этаж дома, где были в разгаре каменные работы, они поднялись по настоящим мраморным ступеням, минуя всякие «леса» и «сходни».

— Вот мы и дома, — Данил Матвеевич облегченно вздохнул и присел на контейнер с кирпичами.

«Ширь-то какая», — думала Шура, оглядывая сверху территорию стройки. Разрезанная траншеями на квадраты, треугольники и ромбы, территория напоминала ей план, набросанный на бумагу рукой чертежника.

— Новенькую привели, Данил Матвеевич? — услышала Шура незнакомый голос и только теперь заметила, что ее окружили несколько парней и девушек. В их глазах она увидела любопытство, но не насмешку, как ожидала.

— Вот, Борис, бери ее к себе подсобницей, да смотри у меня, через год сделай из нее каменщика, такого, как сам.

— Вы бы к кому другому ее, Данил Матвеевич, — смущенно возразил краснощекий парень.

— Нет. Пусть у тебя учится, только построже с ней — не смотри, что девчонка.

Работал Борис проворнее своих соседей. Ковшом-лопатой Шура расстилала ему раствор на стену и клала под руку кирпич. Борис шел следом, разравнивая раствор кельмой, и выкладывал наружную «версту».

— Шевелись! — покрикивал он.

Шуре было обидно: она и так старалась изо всех сил, а тут — «шевелись». Шура нервничала, кирпичи вырывались из рук.

— Подыми, как на порядовке причалку, — лукаво продолжал Борис, даже не взглянув в сторону Шуры. Она смотрела на него с мольбой и недоумением: слова были новыми для нее и значения их Шура не знала.

— Ну, что тебе на кулаках растолковать? — озорно улыбаясь, Борис подошел к Шуре.

— Каменное дело нехитрое, а знать о нем кое-что нужно. Не так знать, как уметь. Я покурю, а ты попробуй прогони внутреннюю «версту». Не тычком, не так! Ложковый ряд клади. Вот та-ак. На шнур смотри — не на меня.

— Нужен ты мне! — отрезала Шура.

— Вопрос не производственного значения, поговорим позже.

Шура проснулась рано. Но спешить было некуда: настал первый выходной день в ее трудовой жизни. Большие серые глаза Шуры были устремлены в потолок: она рассматривала лепной узор потолочной розетки. Думала о прошедшей неделе, о своей работе, о новых товарищах, о Борисе. Ласковый, веселый, а строгость на себя напускает, будто в самом деле такой. Волевой: живет в общежитии, учится в десятом классе и еще успевает посещать спортивную секцию. Вовсе не похож на сезонника, о каких мама говорила.

Шура попробовала встать, но тело стягивала боль. Ныли руки и спина.