С точки зрения публики это было далеко не самое нашумевшее расследование Мегрэ, потому что газеты, ухватившиеся сперва за гадалку с улицы Коленкура, внезапно замолчали о ней. Напротив, на набережной Орфевр детали дела и даже связанные с ним – подчас подлинные, подчас выдуманные – словечки запечатлелись у всех в памяти и вошли в ведомственный фольклор.

Это относится и к грозе, которая в тот день около пяти часов разразилась над Парижем после месяца с лишним суши и зноя.

Парижский паноптикум, где выставлены восковые фигуры знаменитых людей.

– В жизни такой грозы не видел! – до сих пор уверяет бригадир Люкас. – Представляете, мы сидим в гостиной за зелеными шторами. С одного боку – я и Жанвье, с другого – две бабы и старикан…

Прошло, пожалуй, минут двадцать, как Мегрэ ушел вместе с ресторатором, и г-жа Ле Клоаген проявляет нетерпение: поднимается, подходит к окну и отгибает штору, приняв ту же позу, в какой стояла, следя за инспекторами, державшими дом под наблюдением.

По бульвару Батиньоль, вздымая пыльные смерчи до четвертого этажа, проносится шквальный ветер, затем на землю обрушивается пулеметная дробь ливня, превращающего тротуары в одну гигантскую лужу, – прохожие разбегаются во все стороны, и такси со встопорщенными, как усы, фонтанами воды из-под колес становятся похожими на моторные лодки.

В сумерках, затопивших комнату, отчетливо видно лишь прижавшееся к оконному стеклу лицо г-жи Ле Клоаген, и Люкас размышляет о том, какое несчастье для мужчины жениться на такой вот особе. Внезапно женщина в бешенстве поворачивается к нему и указывает на бульвар.

– Куда это он?

В самом деле, выскочив из ресторанчика для шоферов и подняв воротник, Мегрэ устремляется к площади Клиши с явным намерением поймать такси.

И тут г-жа Ле Клоаген произносит одну из тех фраз, что становятся классическими в уголовной полиции:

– Надеюсь, он о нас не забыл!

Это первый, скорее комический, инцидент того памятного вечера. Люкас, упорно старающиеся во всем подражать. Мегрэ, невозмутимо набивает трубку, замечает, что старик смотрит на него, вспоминает, что бедняга жует табак, и протягивает ему кисет.

– Мне бы в уборную, – шепчет светлоглазый старик. – Может, проводите меня?

Еще бы! Люкас не только провожает его – даже дверь не дает закрыть.

– Не заглянем на минутку ко мне в комнату?

Там из лежащего на дне шкафа старого, изношенного ботинка Ле Клоаген извлекает трубку с надтреснутым черенком.

– Понимаете, теперь они больше ничего не посмеют сказать. Передайте мне, пожалуйста, свой кисет.

Дальнейшее старик проделывает в гостиной перед дамами: с нарочитой неторопливостью набивает трубку, чиркает спичкой, которую ему протянул бригадир.

А г-жа Ле Клоаген на пределе.

– Не понимаю, почему нас заставляют ждать.

Но это только начало ее терзаний. Минуты идут, и гостиная постепенно пропитывается запахом старой трубки. Ставня стучит о фасад, барабанит дождь, люди бегут по улицам или прячутся под воротами, и лишь почти час спустя у подъезда останавливается такси, из которого кто-то вылезает. На лестнице раздаются шаги двух человек, звонит звонок. Жанвье идет открывать.

– Вы, господин следователь?.. Входите… Нет, его нет… Он пошел к телефону в ресторан напротив, потом побежал к площади Клиши.

Следователь, сопровождаемый длинным тощим письмоводителем, здоровается и садится с растерянным видом: он ничего не знает. Мегрэ без всяких объяснений по телефону попросил его взять с собой письмоводителя и ехать на бульвар Батиньоль.

В гостиной, темноватой даже днем, царит полумрак, и при особенно ярких вспышках молнии все вздрагивают. Представители власти и задержанные сидят неподвижно, как в вагонном купе, молча, как в приемной врача. Они наблюдают друг за другом. Люкас протягивает табак старику, который уже выкурил трубку и теперь с детской радостью набивает ее вторично.

Жанвье смотрит на часы, следователь и письмоводитель время от времени поочередно делают то же, остальные хранят неподвижность.

Семь часов, половина восьмого, и вдруг, все еще несколько боязливо, Октав Ле Клоаген возвышает голос. Обращается он к Люкасу, словно следователь – слишком важная для него персона.

– В шкафу есть портвейн. Но ключ у нее.

Ненавидящий взгляд. Г-жа Ле Клоаген, ни слова не говоря, достает из сумочки ключ и кладет на столик.

– Рюмочку портвейна, сударыня?

– Благодарю.

Дочь, еще сильнее выбитая из колеи, чем мамаша, просит:

– Я тоже бы капельку выпила. Так тянется до восьми вечера, когда Люкас решается наконец включить свет, потому что в комнате ничего уже не видно. Он голоден. Жанвье тоже. Но звонит звонок, бригадир открывает дверь и первым слышит голос Мегрэ на площадке:

– Входите, сударыня.

В гостиную входит маленькая, очень чистенькая старушка: одета хоть и во все черное, но не без некоторого кокетства, лицо удивительно свежее для ее лет. Растерявшись при виде стольких неподвижных фигур, она сперва замечает одну г-жу Ле Клоаген. Держа обеими руками в темных перчатках сумочку с серебряным замочком, новоприбывшая делает несколько шажков и тоном, в котором сквозит застарелая непримиримая враждебность, произносит:

– Добрый день, Антуанетта.

Одежда на Мегрэ блестит, как мокрый зонтик, путь его по натертому паркету прочерчен потоками воды. Комиссар ничего не объясняет, ограничившись неприметным знаком следователю и письмоводителю.

– Если бы этот любезный господин не настоял, чтобы я приехала, то после всего, что было…

Тут она поворачивает голову и замечает наконец старика. Открывает рот, чтобы заговорить, поздороваться, но с губ ее не срывается ни звука, веки опускаются, она лихорадочно роется в сумочке и вытаскивает очки.

Чувствуется, что она ничего не понимает, считает себя жертвой мистификации. Ищет глазами Мегрэ, потом Антуанетту Ле Клоаген и наконец останавливает взгляд на старике, который совсем уж не понимает, что, собственно, происходит.

– Но это же не Октав! Вы прекрасно знаете, что это не мой брат. Господи, а я-то столько лет ломала голову…

– Присядьте, сударыня. Господин следователь, имею честь представить вам госпожу Бирон, вернее, вдову Бирон, урожденную Катрин Ле Клоаген, о существовании которой мне сообщила сен-рафаэльская полиция… Прошу вас, сударыня, присядьте и не беспокойтесь о господине канонике. Мы вас долго не задержим… Должен доложить вам, господин следователь, что госпожа Бирон, оставшись практически без средств после смерти мужа, очень достойного человека, служившего в мэрии Сен-Дени, стала экономкой одного старого, почти беспомощного каноника. Она ухаживает за ним с удивительной самоотверженностью… Не расскажете ли нам о своем брате Октаве, госпожа Бирон?

Обе женщины, словно бросая обоюдный вызов, ищут глазами друг друга, и экономка каноника начинает рассказывать короткими фразами, которые произносит приглушенным голосом, выработавшимся у нее в ризницах:

– Родители у нас были люди небогатые, но хорошие. Как говорится, себя не щадили: старались выучить моего брата на доктора. Он много путешествовал. И однажды ему повезло: он оказал услугу одному богачу. Тот выказал себя признательным человеком. Тогда брат женился. Не скрою, он повел себя очень великодушно по отношению к нам с мужем.

– Минутку! Вы хотите сказать, что он регулярно посылал вам деньги?

– Нет. Мой покойный муж на это не согласился бы. Но брат пользовался каждым удобным случаем, чтобы сделать нам подарок. Когда лет пятнадцать назад я заболела острым бронхитом, он перевез меня к себе на виллу в Сен-Рафаэль. Но мне быстро стало ясно, что я там лишняя.

Об этом легко догадаться по взгляду, брошенному старушкой на г-жу Ле Клоаген.

– С братом не очень-то считались дома. По-моему, он жалел о тех временах, когда плавал. Он купил себе лодку и каждый день уходил в море удить рыбу – это была его единственная отрада. Там он, по крайней мере, чувствовал себя спокойным.