— А может и раньше.

Я отшатываюсь.

— Насколько раньше?

— Ты Мэтту не говори, но я сегодня звонил в офис. Оказывается, пара команд уже наводила о нем справки. Пока ничего конкретного, так что не будем его обнадеживать. Предупреждаю, самая близкая команда — на Среднем Западе. Если у вас там что-то наметилось, то учти, Мэтт будет далеко. А как мы уже установили, ты лажаешь в отношениях, даже если находишься с парнем в одной комнате.

— Понял. Четко и ясно. Никакого секса с Мэттом.

Дэймон смеется.

— Как наивно с твоей стороны полагать, будто я еще не знаю, что вы уже трахаетесь.

— Вы с Мэддоксом детективами заделались? — Мэтт рассказал мне об их разговоре на кухне, но предполагалось, что Дэймон не в курсе.

— Оказывается, твои фейковые отношения не такие уж и фейковые... У тебя с ним серьезно, или наступаешь на те же грабли?

— Это просто секс. Он ничего не значит. — Почему-то слова прозвучали лживо. — Обещаю, твой золотой мальчик вне опасности.

Дэймон закатывает глаза.

— Да ладно, дружище, я не за этим к тебе подошел. Я не желаю боли вам обоим.

— С нами все будет в порядке. Мы дали слово.

— В таком же порядке, как Арон?

Я вздрагиваю.

— Запрещенный прием.

— Хочешь совет?

— Не-а.

— Очень жаль. Закругляйся с этим.

На языке вертится «иди в задницу», но Мэтт заканчивает общаться с персоналом бара, и Дэймон отступает.

Мы уходим, даже не попрощавшись с друзьями. Я понимаю, у них благие намерения, и я круто облажался, но эта игра в обвинения реально бесит.

— Ты в поря... Блядь. — Мэтт стает как вкопанный.

На улице нас поджидают папарацци. Кажется, у кого-то в социальных сетях слишком длинный язык, ну или расторопные пальцы.

— И вот, наша передышка от камер и софитов подошла к концу, — говорю я тихо, чтобы мог слышать только Мэтт.

— Да ладно. Прорвемся.

Мэтт рассекает толпу фотографов как профи, но, оказавшись в машине, мрачнеет. Всю дорогу он молчит, но как только оказываемся дома, его настроение меняется. Он хватает меня за руку.

— Ты в норме?

— Уже сказал, что да, — огрызаюсь я. — Разве не я должен задавать тебе этот вопрос? Стервятники снова на тебя налетели.

— Ты заметил, что их было меньше, чем обычно? — Тон Мэтта такой уверенный, как будто это что-то значит.

Не хочется его разочаровывать, но, скорее всего, это значит, что поблизости была знаменитость покрупнее.

— Я пошел спать, — я поднимаюсь по лестнице, но Мэтт остается стоять. — Ты со мной?

— Это приглашение или что-то вроде обязанности?

Я хмурюсь.

— А?

— Только не говори, что тебя не задела вся та хрень, которую несли твои дружки. Ты уверен, что поступишь со мной так же, как с Ароном. И приятели твои так думают. Значит, ты меня с собой зовешь либо чтобы не показать, что расстроен, либо тебе и правда пофиг. И повторяешь те же ошибки, потому что когда вы с Ароном были вместе, тебе и в голову не приходило спросить его, что происходит.

— Не слишком ли поздний час для психоанализа? — Я поворачиваюсь и поднимаюсь по лестнице.

— Ну, тогда спокойной ночи.

Он что, серьезно не собирается за мной идти? Отлично. Все равно ему завтра уезжать.

Не оглядываясь, я продолжаю путь наверх.

— Серьезно? — орет Мэтт, когда я добираюсь до второго этажа.

Я замираю.

— Что?

— Я тебе буквально дал зеленый свет, чтобы поговорить о сегодняшнем, а ты вот так сваливаешь?

— Мы трахаемся, Мэтт. Не болтаем о том о сем.

Это ложь, и я это знаю. За неделю, что мы провели вместе, Мэтт узнал обо мне больше, чем любой из моих друзей за все годы. Почему-то я даже рассказал ему о проблемах с отцом. Возможно, если бы Мэтт не оказался свидетелем той стычки, я и не стал бы ничего рассказывать, но я действительно разговаривал с ним больше, чем с кем-либо.

Мы понимаем друг друга. Нас воспитывали в совершенно разных условиях, но каким-то образом у нас много общего.

— Хочешь играть в эту игру — валяй. Но если спросишь моего мнения — твои друзья полны дерьма.

Я замираю на верхней ступеньке и оборачиваюсь.

— Что? — Может, я не расслышал.

Никто не встает на мою сторону. Никогда.

Волна чего-то, похожего на благодарность, пытается растопить мое обледеневшее, мертвое сердце, но я сопротивляюсь. Наверняка он говорит это, чтобы я не устраивал сцен самобичевания. Я облажался. Я виноват. И ничего тут не поделаешь.

— Понимаю, они злятся, что вы с Ароном поставили их в неловкое положение. — Мэтт медленно поднимается мне навстречу. — Но здесь не только твоя вина. Арон знал, во что ввязывался. Так же, как и я. Он нарушил правила. Влюбился в тебя, хотя ты предупреждал не делать этого. Естественно, он не смог сопротивляться. Твоим друзьям легко говорить, что ты вообще не должен был начинать что-то Ароном. Но ты не такой мудак, каким они тебя выставляют.

— Я такой и есть. Должен им быть. — Мне не нравится, что Мэтт видит меня насквозь.

— Нет. Не такой. — Мэтт подходит ближе. — Ты не показываешь, что их слова тебя ранят. Они без понятия, что ты чувствуешь себя виноватым.

Теплые губы касаются моей шеи.

— Это ничего не меняет между нами. — Руки Мэтта проникают под мою рубашку, вырывая у меня стон.

— Дэймон сказал, что нам надо притормозить.

— А ты обычно поступаешь так, как велит Дэймон?

— Не хочу повторять те же ошибки.

Ухмыльнувшись, Мэтт отстраняется.

— Я хочу тебя трахнуть, а не окольцевать.

— Какие милые вещи ты мне говоришь. — Я хватаю Мэтта и тащу в свою спальню.

Мы валимся на кровать, переплетаясь руками и ногами. И хотя в голове все еще мигает знак «Ошибка!», ощущение тела Мэтта на мне одерживает верх. У меня уже вырабатывается зависимость. И когда он уйдет, мне явно понадобится реабилитация.

Правда в том, что я не лгал, когда говорил, что не знаю, какое будет «число» с Мэттом. И лишь при одной этой мысли у меня от страха трясутся поджилки.

Я кладу руку ему на грудь и слегка отталкиваю, хотя его бедра все еще втираются в мои.

— В чем дело? — спрашивает Мэтт.

— Может, нам стоит остановиться.

Он отстраняется, неправильно истолковав мои слова.

— Прямо сейчас?

Я хватаю его за задницу, притягиваю обратно и практически теряю связь с реальностью, когда чувствую прижимающийся ко мне каменный член.

— Нет, не сейчас. Но, в смысле, ты же завтра возвращаешься в Фили. Так что, может, это будет чистый разрыв.

— Я вернусь через две недели.

— Для публики.

Мэтт секунду колеблется, затем пожимает плечами, будто это не важно.

— Как хочешь.

Я замечаю про себя, что не так давно имел подобный же разговор с другим парнем, и он был недоволен. Все бы отдал, чтобы Арон тогда принял мои условия так же легко, как Мэтт. Но в эту минуту, лежа на кровати, я чувствую тяжесть в груди, которая охрененно похожа на разочарование.

***

Когда в коридоре у двери спальни раздаются шаги, я улыбаюсь и перекатываюсь на спину, уверенный, что Мэтт пришел меня будить, как обычно. Через секунду вспоминаю, что сегодня он должен был уезжать, и, судя по тому, как высоко стоит и сильно слепит солнце, я, видимо, упустил возможность попрощаться. На мгновение от надежды, что Мэтт еще здесь, вспыхивает радость, но она тут же гаснет, когда в дверях появляется моя мама.

Папина собственная Мишель Обама. По крайней мере, именно так он пытается представлять ее общественности. Для меня она та, кто надерет мне зад, если сделаю что-то не так. И судя по выражению ее лица, сейчас именно такой случай.

— Все еще в постели, как я погляжу, — отчитывает мама, но шоколадный взгляд излучает тепло, и не ясно, шутит она или говорит серьезно.

— Разве мне нужно куда-то торопиться?

— Ну, не знаю, может, в большое офисное здание в Мидтауне, где будешь трясти помпонами и кричать: «Голосуйте за моего отца!» — Ох, так это она полушутливо дразнит меня по поводу выбора жизненных путей.

— Потрясающая картина, мам, но, думаю, этого никогда не произойдет. — Я сажусь, убедившись, что укрыт простыней.

Мама закатывает глаза.

— Я твоя мать. Чего я там не видела.

— Да, но мне уже не два годика.

— Хотя твое поведение в последнее время говорит об обратном. — Взгляд мамы оценивающе скользит по комнате. — А где...

— Его зовут Мэтт, и он уехал в Фили. А что ты здесь делаешь? Тебя послал папа?

— И да, и нет. Он хочет, чтобы я убедила тебя порвать со своим футболистом и вернуться к работе. И я собираюсь выполнить лишь часть поручения.

— Я не расстанусь с Мэттом.

— Вот, — улыбается она. — Это было легко. А теперь марш на работу.

Черт бы побрал ее материнские приемчики.

— И какой в этом смысл? — спрашиваю я. — Каждый советник отца считает необходимым отвергнуть мои идеи. Я там практически невидимка. И на самом деле, от них вообще никакого толка. Эти люди ничего не делают, чтобы решать проблемы. Их интересует только личная выгода.

— Так пойди и потребуй от них изменить отношение.

— Я пытался. Они гладят меня по головке, говорят «хороший мальчик», как песику, а затем притворяются, что я вообще ничего не говорил. Поэтому я и перестал туда ходить. И знаешь, что? Единственный, кто пилит меня, чтобы я таскался в офис, это папа.

Мама вздыхает.

— Чего ты хочешь в жизни, Ноа? Что для тебя важно?

Единственный раз, когда мне что-то было важно, этот «что-то» потоптался на моем сердце, а затем его обосрал.

— Тебе не нравится политика...

— Дело не в том, что она мне не нравится. Я правда намеревался следовать выбранному вами с папой плану. Но потом ты сама подала мне идею, и я решил, что смогу добиться реальных перемен. Политика — это длинная игра с краткосрочными результатами. Всем угодить невозможно, так что приходится угождать большинству, чтобы иметь мизерный шанс помочь тем, кто действительно в этом нуждается. Я хочу попробовать сделать мир лучше, а не приумножить богатство толстосумов.

— Дай отцу время до конца кампании. Отдай свой долг, а потом уже говори о больших переменах.

— Вот уже четыре года я отдаю долг.

— Нет. Все это время ты относился к нему несерьезно. Я хочу, чтобы ты приложил усилия. До внутрипартийных выборов остался всего лишь год. Бог свидетель, если отец в этот раз не добьется успеха, нас всех ждет еще четыре года напряженной предвыборной кампании.