Матрос метался в бреду, выкрикивал какие-то непонятные слова, ругал Перепелицу, звал Катерину и все порывался что-то сообщить командиру. Ванда гладила больного по черным сбившимся кудрям, клала на горячий лоб пузыри со льдом.

В отсутствие Ванды за раненым присматривала Ядвига Войтинская — сестра доктора. Оставшись старой девой, она отдала брату всю свою неизрасходованную любовь и ласку, но с появлением в доме раненого матроса уделила и ему место в своем сердце.

Однажды, когда Ванда сидела и читала книгу у постели раненого, он открыл глаза, оглядел комнату и остановил взгляд на красивом лице сидящей у его кровати молодой женщины. Женщина была в серой пуховой кофточке, в темной юбке. «Без халата. Значит, я не в лазарете».

— Где я, сестрица? Кто ты? — спросил он.

Ванда хотела ответить, что она жена доктора Войтинского, но почему-то покраснела и сказала:

— Я друг. Ни о чем не беспокойтесь...

Стараниями доктора Финкельштейна матрос возвращался к жизни. Арсений Рывчук побледнел, у него часто болела голова, звенело в ушах. Ему было тяжело не только говорить, но и думать. Но он был жив! И знал, что поправляется.

Выручило матроса воловье сердце, как сказал доктор Финкельштейн, умолчав, что, кроме богатырского здоровья, ему помогли умелые руки врача и заботы Ванды Войтинской.

Как-то Ядвига принесла Рывчуку букетик подснежников.

— Весна, сестрица... — Арсен благодарно пожал загрубевшую от домашней работы руку Ядвиги.

Та улыбнулась и тихо скрылась за дверью.

Лиловый букетик неожиданно вызвал бурю в душе матроса. Рывчук привык смотреть на окружающий мир глазами труженика. Тучный колос пшеницы, голубеющий лен, пряный запах гречихи были ему близки и дороги. Они радовали, обещали хороший урожай. Он не мог понять обывателя, который нежился под лучами солнца, когда земля просила дождя. Он презирал людей, которые восторгались васильками, засоряющими рожь. И вот теперь его растрогали слабенькие, беспомощные, бесполезные цветы. В дом словно ворвался кусочек леса, словно пришла сама весна.

Весна! Сколько же времени он провалялся?

Днем, как всегда на минутку, забежал к Арсению ворчливый доктор Финкельштейн. Приложив к груди матроса холодные пальцы, спросил:

— И долго вы думаете отлеживаться на кровати, герой? Марш во двор!

— Что вы, доктор! — испугалась Ванда. — Он еще такой слабый...

— Не беспокойтесь. Тот, кто вырвался из могилы, проживет сто лет!

Ванда стала сопровождать больного на прогулках.

Больше, чем пробуждающаяся природа, чем весеннее солнце, пьянила Арсения Рывчука близость Ванды. Он ловил взгляд ее больших глаз, любил ее голос. Без Ванды он скучал. Арсен был уверен, что это не любовь, а благодарность за заботу. Ванда не для него. Она из другого, чуждого ему мира, она оставалась непонятной.

Прогулки ускорили выздоровление. Рывчук почувствовал, как прибывают к нему силы, и у него появилось непреодолимое желание вернуться в строй. Ванда отвечала на его вопросы о происходящих событиях, но сама мало в них разбиралась. Для нее все власти были как бы на одно лицо: все стреляли, арестовывали и причиняли всяческие неудобства в жизни. Ванда сказала, что город месяц назад заняли красноармейцы и командует ими штабс-капитан Григорьев.

Григорьев?! И Рывчук будто снова услышал вкрадчивый голос: «Святой труженик! Божий человек! Взгляни на свои мозолистые руки и оглянись вокруг. Ты царь земли!» Нет, его, Арсения, не проведешь. Он слышал различных ораторов. И анархистов, и социалистов, и боротьбистов, и черт знает каких еще. Но однажды он услышал матроса Ласточкина — вожака коммунистов Одессы. Ласточкин рассказывал собравшимся о Ленине, о большевиках. С тех пор Арсений Рывчук ходил только на те собрания, куда ходил Ласточкин, гордился, когда тот его замечал, давал какое-нибудь поручение. Ведь Ласточкин говорил о том, что вынашивал в сердце сам Арсений: о земле для крестьянина, о том, как облегчить жизнь трудовому люду, о мире. Арсений был в Одессе и Елизаветграде, под Вознесенском и под Знаменкой — и всюду, куда забрасывала его военная судьба, воевал честно, ибо верил, что правое дело на стороне тех, за кого Ласточкин. А Ласточкин был коммунистом.

Никогда Рывчук не выбирал друга с первого взгляда, сердце его не сразу раскрывалось навстречу другому сердцу. Но если он выбирал товарища, то был верен ему до конца. Так и с убеждениями. Медленно впитывал ум Арсена слова правды. Каждое поразившее его слово, как горячий уголек, перекидывал он с ладони на ладонь. Огонь обжигал, а он любовался его светом. После этого слово проникало в сердце. Так он замкнул в сердце слова о большевиках, сказанные Ласточкиным, его рассказы о Ленине. Слово «большевик» стало для него компасом, который указывал путь в жизни. Арсений уверовал — только большевики принесут счастье народу.

Ванда Войтинская тяготилась разговорами о политике. Она любила пересказывать Арсению прочитанное, охотно декламировала стихи. Постепенно она вводила Арсения в увлекательный мир книг, населенный людьми, совсем не похожими на тех, кого он знал.

Однажды Арсений рассказал Ванде о Катерине.

Вечером обычно приходил Войтинский. Он, словно шарик, катался по комнате, рассекая воздух короткими ручками, и говорил, говорил, говорил о политике. Он принадлежал к той породе людей, которые, следя за происходящими событиями из окна своего дома, считают себя непревзойденными крупнейшими государственными мыслителями. Он ошеломлял Арсена множеством самых разнообразных, причудливо перемешавшихся в его голове сведений, неожиданными вопросами, фантастическими сообщениями о событиях, будто бы происходящих в мире. Арсению нелегко было дать правильную оценку всему, что говорил ему доморощенный политик, а тем более возразить ему.

Рывчук не был силен в грамоте, весь свой политический багаж он приобрел на митингах, проходивших на корабле и в Одессе, в беседах с товарищами матросами и особенно с Ласточкиным. Сердцем, рассудком понимал он, где правда, не соглашался со скоропалительными выводами Войтинского, но не находил убедительных слов для возражения. Разговаривая со своими товарищами, матросами, красноармейцами, Арсений, может быть, и нашел бы нужные слова. С Войтинским он терялся.

Однако эти разговоры были все же полезны. Войтинский держал Рывчука в курсе происходящих событий. Он подробно рассказывал ему о григорьевцах, которые все еще занимали Знаменку и окрестные местечки. Войтинский знал, что царский офицер Григорьев служил в войсках Центральной рады, потом служил гетману Скоропадскому, затем директории, а теперь командует второй заднепровской дивизией Красной Армии.

Арсений не понимал: как такой контре, как Григорьев, доверили командовать дивизией Красной Армии? К весне под командованием Григорьева армия уже насчитывала 40-45 тысяч солдат. Григорьев чувствовал себя безграничным хозяином в центре хлебородной Украины, на участке Александрия — Елизаветград — Новый Буг. Александрия была вотчиной атамана. Здесь он родился, здесь жила его семья, сюда частенько жаловал он сам, чтобы развлечься и отдохнуть. Атаман щедро одаривал александрийцев добром, награбленным в других местах. Вокруг григорьевцев начали группироваться мелкие банды, рыскавшие по хуторам и селам степной Украины.

Пока не было активных действий, григорьевцы охотились за «ненадежными» и списывали их в расход как врагов Советской власти. Не обошла банда и особняк зубного врача Войтинского.

Арсен только что вернулся из сада, как во флигель влетела бледная Ядвига.

— Бегите! Пришли эти...

— Сколько их?

— Двое. Видно, офицеры. Один высокий, черный, с усами... Второй среднего роста, чуть выше меня, толстый...

Слушая эти ненужные подробности, Арсений соображал, как быть. Бежать? Бессмысленно. Схитрить! Он схватил лежавшую на столе салфетку, завязал щеку, вышел во двор и неторопливо направился по дорожке к подъезду. Ядвига догадалась и встретила его на крыльце.