Да — потому что кончились бездомье, мытарства, есть хозяин, который его не гонит. Правда, хозяин с норовом, но ведь Рясинцев сам его выбрал и сам поверил в его счастливую звезду.

Уже Рясинцев ездил с хозяином в двухместном купе с отдельной уборной, и наслаждался пуфиками и краниками, и лениво брал с мельхиорового подноса бутерброды с влажной коричневой икрой, а вечером в полутемном коридоре отчаянно флиртовал с какой-нибудь волоокой брюнеткой, пока не раздавалось на весь вагон:

— Рясинцев!

Ночью Рясинцев думал о своей беспокойной жизни и о том, что лет ему уже не так мало и что подлинное счастье — в покое. Вдали от суеты, в уютном домике, и у входа две клумбы в виде сердец. Непременно два цветущих сердца: ведь этот домик должен стать приютом любви. Например, эта волоокая брюнетка, замирающая на пороге от восхищения…

— Рясинцев!

Господи, даже и во сне Бельский нуждается в нем. Как далеко еще до рая, как много предстоит хмурого, неласкового, земного.

— Рясинцев!

Ну и пусть себе кричит, невелика беда… Опасная зона для Рясинцева проходила не здесь, но очень близко отсюда. С недавних пор у него появилось такое ощущение, словно он шагает по заминированному полю. Быстро, еще быстрей, осталось перебежать только этот кусочек… Но вот уже перебежал он и этот кусочек, а впереди все те же, едва заметные, но смертельные бугорки…

Пренеприятная история получилась у него со вступлением в партию. Бельский дал ему рекомендацию, но две другие он никак не мог получить. И это было особенно поразительно потому, что рекомендацией Бельского Рясинцев открыто гордился. Каждый отговаривался по каким-то совершенно ничтожным мотивам, а в результате Рясинцев так и не перешагнул важный рубеж.

Бельский долго на эту тему возмущался: «Как-никак мой адъютант, если надо, я сам подправлю», но из этого ничего не получилось. Ветлугин наотрез отказался в какой-либо степени «повлиять» на людей.

Но не Ветлугина, а Кирпичникова опасался Рясинцев больше всех. Не то чтобы он ощущал какую-то к себе недоброжелательность (вот Ветлугин, тот действительно его не переносил!), нет, нет, совсем не то… Просто он стал замечать, что Кирпичников Бельскому угоден и что Бельский к нему прислушивается. По-видимому, Бельскому нравились педантичность Кирпичникова и даже его чопорность, тем более что своими знаменитыми паузами Кирпичников при Бельском пользоваться не решался. И хотя Рясинцев и Кирпичников были совершенно разными людьми, Рясинцев все время подозревал в нем соперника.

Доклад Бельского на теоретической конференции Рясинцев очень тщательно готовил. Как обычно, он сам ничего не писал и только намечал для работы нужных, наиболее грамотных офицеров.

— Генерал приказал представить в письменном виде ваши соображения…

Так создавались эти, как их называли в дивизии, «мозаики».

Перед тем как Бельскому подписать эту «мозаику», ее просматривал Рясинцев. В суть дела он не углублялся: этого не позволяли его знания. Но к форме очень был придирчив. Стиль должен служить цементом для всех этих материалов, созданных разными людьми, и сделать из «мозаики» настоящий документ. В этом Рясинцев был непревзойден. И если ради «стиля» выкидывались в корзину многие важные замечания, так и того лучше: поменьше умствований, мы здесь не для этого. После такой обработки многие из авторов не узнавали себя.

В то утро он вошел в кабинет Бельского, как и всегда, подчеркнуто молодцевато и собранно. Все эти установленные службой фразы — «разрешите войти», «разрешите доложить» — все то, что полагалось каждому офицеру, Рясинцев очень соблюдал. И чем ответственнее было поручение, чем больше Бельский от него зависел, тем скромнее вел себя Рясинцев. Своим поведением он подчеркивал, что лишь выполняет то, что ему положено выполнять. Цена дела от этого возрастала.

— Ого! — сказал Бельский, взвешивая на ладони объемистую рукопись.

— Так точно, товарищ генерал. Немногим больше полутора часов чтения. Можно сделать небольшой перерыв на странице двадцать три, я отчеркнул карандашом это место.

— Пустяки, — отрезал Бельский. — У меня, слава богу, в горле не першит.

— Это будет еще лучше, — серьезно сказал Рясинцев. — Впечатление останется более цельным.

Бельский взглянул на него. Рясинцев стоял неподвижно, взгляд его был ясен и прост. Бельский покачал головой, открыл рукопись и стал читать.

Это было для Рясинцева самым мучительным: неподвижно стоять перед генералом. (У него опухали ноги в щиколотках.)

И что Бельский медлит? Считанные часы остаются до прихода поезда, который они должны сегодня встретить… Событие важное: после долгих лет эвакуации возвращается из Алма-Аты его жена. Что же он медлит?

Но в это время Бельский, перелистав несколько страниц, сказал:

— Нехорошо.

«Слава богу, можно переменить ногу», — подумал Рясинцев и сделал шаг вперед, словно навстречу генеральским мыслям.

— Нехорошо, — повторил Бельский.

Рясинцев подвигал пальцами в сапогах. Кажется, впервые за все эти годы Бельский так отрицательно отнесся к его работе.

«Вот тебе и встреча с Кирпичниковым… — суеверно подумал Рясинцев. — Ну да, конечно, он был тут, и наверное…» Но что мог говорить Кирпичников против него, было совершенно неизвестно.

— Товарищ генерал, — сказал Рясинцев. — Здесь собраны все ваши приказы в период Новинской операции, систематизированы даже отдельные, разновременно отдававшиеся указания…

— Вот это-то как раз и плохо, — заметил Бельский. — Я, я, я… Что такое «я»? Последняя буква в алфавите.

«Черт знает что, это у него новое, — подумал Рясинцев. — Неужели действительно Кирпичников?..»

— Садись, — сказал Бельский совершенно неожиданно для Рясинцева. — Садись. Когда я говорю садись, значит, садись.

Рясинцев сел, стараясь не менять обычного почтительного выражения лица.

— Кто я? — продолжал Бельский. — Я в армии человек маленький. Ну, кое-что сделал, допустим так. Однако будет нескромно выпячивать то, что сделано мною. Да, нескромно, а потому худо. Мой доклад не ставит такой задачи.

«А какую же тогда?» — подумал Рясинцев, но только чуть кашлянул.

— Генерал-лейтенант Шавров, — сказал Бельский так громко, что Рясинцев вздрогнул. — Генерал-лейтенант Шавров, — повторил Бельский. — Вот кто является инициатором сражения. Ему, и только ему, принадлежит честь прорыва фронта противника. Где это отражено в моем докладе?

— Товарищ генерал, позвольте мне…

— Ничего не позволю, — перебил его Бельский. — Ничего не позволю, пока не ответите мне на мой вопрос.

— Я хочу сказать, товарищ генерал, что роль командира корпуса выделена в вашем докладе на странице…

— Э-э-э! Да что вы в самом деле крохоборничаете? — с досадой сказал Бельский. — На странице, на странице… Кажется, не первый день служите, могли бы понимать. Ну что, поняли?

— Понял, товарищ генерал.

— И чтобы этого «я» больше не было. Здесь один хозяин — командир корпуса. — Он открыл рукопись и прочел: — «На рассвете двадцать восьмого февраля мой приказ был вручен командирам подразделений…» Стыдно, Рясинцев. «На рассвете двадцать восьмого я получил приказ за подписью командира корпуса». Естественное построение фразы?

— Совершенно естественное, товарищ генерал.

— Двадцать четыре часа на исполнение!

— Будет исполнено, товарищ генерал. Прошу еще сутки на перепечатку доклада, товарищ генерал.

— Подраспустились, Рясинцев!

— Никак нет, товарищ генерал.

Бельский молча пододвинул ему рукопись.

— Покажешь потом Кирпичникову. Пусть поглядит. И чтобы прения были и так далее. Ясно? Условия лагерные: полевой китель, золота поменьше!

— Ясно, товарищ генерал.

Бельский взглянул на часы.

— На какой вокзал приходит поезд? — спросил он отрывисто.

— На Московский, товарищ генерал. Разрешите доложить: поезд приходит в четырнадцать двадцать пять. С полчаса назад наводил справки: опоздания не будет.

— Надо думать, — сказал Бельский, и Рясинцев чуть наклонил голову: действительно, было бы глупо думать, что опаздывает поезд, который везет в Ленинград жену генерала Бельского.

— Машину!

— Слушаюсь, товарищ генерал.