Ну-с, теперь о Бельском. Был ли он такой, как сейчас, во время войны или был другой? Я думаю, он другим не был, но он очень… очень он, — Ветлугину, видимо, трудно было подобрать нужное слово, — очень он остерегался. Ведь вот на третий день он в Новинск на коне въехал… Ну а в первый день, когда дивизия на льду лежала? Ведь он тогда не кричал. Ни-ни-ни… Какой там крик, слезы были, а крику не было. Очень Шаврова боялся. Какое там самолюбие! Перед командиром полка, перед Камышиным, заплакал: одна, мол, надежда на тебя… Это он, впрочем, правильно сказал: одна надежда на этот полк и была.
Со мной он поначалу пококетничал: я, мол, не политик, а солдат. Но и тут поостерегся все это развивать. «За нашу социалистическую Родину!» Это — политика или нет? В этом что, одни мы, политработники, заинтересованы? Поостерегся, на мою точку зрения встал. Ну, а в остальном моя вина, — неожиданно сказал Ветлугин. — Моя вина, сейчас я это так понимаю: мало думал о том, как после войны этот характер повернется. Ведь как рассуждали? Груб — ну, таков человек, общей культуры маловато — так ведь из бедноты вышел, не успел в жизни, стряпуху за собой таскает — кто без слабостей, считаться надо, все-таки человек воюет. Маловато знаний, нахрапом берет — после войны займется, обломаем. К власти тянется… Неужели же на каждом шагу перечить? Где же твой такт политработника? Э-эх, такт!.. А я обязан был думать не только о том, чтобы согласно с Бельским работать, чтобы ему от имени партии помогать. Я обязан был подумать, во что этот характер развернется. Ведь тут страсть сильная: «мне, мое, я…». И страх большой: «Как бы мне с этого престола не сковырнуться». Когда Федоров на учении приблизил исходные позиции своего батальона к «противнику», он не только не думал генерала Бельского чем-то обидеть, он вообще о большом начальстве не думал. А Бельский закричал: «Караул, грабят!» Как же, на его славу покусились! И он второй раз закричал «караул», когда на теоретической конференции Федоров с возражением выступил. Ну а уж на третий раз он решил «вора» во что бы то ни стало изловить. И вот теперь стоит комбат Федоров, а Бельский перед ним себя показывает. И гоголем пройдется, и хвост распушит, и в гневе еще губку свою подергает — потому что ведь государственные заботы, а тут комбат со своими доморощенными предложениями.
Слушаете вы меня и думаете: ведь вот, мол, на что Ветлугин замахнулся — на власть. Да что же это за армия, где командир, где генерал власти не имеет? Да что же это за генерал? До того Ветлугин по госпиталям да по санаториям належался, до того кубанских галушек наглотался, что начальство перестал уважать. Нет, товарищ Маричев, я был человеком военным и им остался. И приказать сумею, и на приказ один ответ: «Слушаюсь, будет выполнено». Но вот что я вам скажу: власти у Бельского предостаточно, но задуматься пора, для чего она ему, эта власть, дана. Для того, чтобы самого себя потешить, чтобы все можно было? Меня Бельский спрашивает: «Ты что же, единоначалие ущемляешь? Комиссарить хочешь?» Я ему отвечаю: «Ежели вы, товарищ генерал, думаете, что единоначалие — это значит «мне все можно», то в самый раз защемить, да так, чтобы другому неповадно было. И ежели вы и в самом деле думаете, что «терпеть все можно», то я буду обращаться к первому нашему комиссару — в Центральный Комитет партии». Вот примерно как наши отношения складываются…
Зазвонил телефон. Маричев взял трубку:
— Слушаюсь, товарищ генерал. Будет выполнено.
Он повесил трубку и, не отнимая руки, сказал:
— Звонил генерал. Только что от него ушел Бельский. Командир корпуса приказал мне ознакомиться со статьей майора Федорова…
Когда Ветлугин вышел на улицу, была уже ночь. Зимнее небо было темным и почти пустым. Далекий, очень тонкий месяц казался вырезанным на черно-синих глыбах льда. Огни в поселке тоже были повсюду погашены, и только в каменном доме штаба корпуса светилось окно. «Наверное, Шавров», — подумал Ветлугин.
— Товарищ начальник, — окликнул его шофер. — Машину я отогрел, можно ехать.
— Да, да, едем, едем, — торопливо ответил Ветлугин.
Когда они поворачивали на шоссе, он снова взглянул на штабной дом. Окно еще светилось.